Прибалтийский излом (1918–1919). Август Винниг у колыбели эстонской и латышской государственности

Я оставил свое намерение дождаться прихода большевиков. Так как я стал посланником, то должен был остаться при правительстве, при котором была моя миссия. Латышское правительство уже решило в случае падения Риги отправиться пока что в Митаву. Приготовления к отъезду шли уже несколько дней, так что осталось лишь принять решение об этом. Транспортные средства для ведомств были уже готовы. Однако все часы перед отъездом прошли в совещаниях и работе. Я решил оставить в Риге небольшое представительство. Поначалу я в этом не видел никакого риска. Однако же теперь с каждым днем нарастала тревога относительно все еще неизвестной судьбы делегации Беккера, так что я иными глазами смотрел на возможность их пребывания, а потому сказал тем из этих господ, кто заявил о своей готовности остаться, что я их к этому не принуждаю, а оставляю им возможность принять собственное решение. Однако только один отказался. Оставшиеся перешли под руководство господина фон Шойбнер-Рихтера[170]. Этот чиновник много раз участвовал в авантюрных экспедициях, был в Турции и состоял при германской экспедиции в Персию, так что он привык работать в самых чрезвычайных обстоятельствах и явно любил быть в опасном положении.

Задача остающегося представительства состояла в первую очередь в отстаивании германских интересов: в защите населения немецкого происхождения и сохранении большого количества имущества германской армии и администрации, которое, несмотря на все усилия, вывезти так и не удалось. Политических миссий у представительства не было, как раз в этом отношении оно должно было ограничиваться наблюдением.

Некоторые германские подданные отказывались покинуть Ригу. Это были пожилые мужчины и женщины, которые прожили в Риге долгое время, имели там семью и родственников, как правило, получая от нас поддержку. Чтобы продолжать ее выплачивать, а также для покрытия прочих расходов я оставил в распоряжении представительства 500 тысяч марок. Для тех, кто остался, такая сумма показалась очень маленькой. На выделении больших средств настаивали и балтийские немцы; но на это я не пошел.

Чтобы обеспечить немцам столько защиты, сколько еще было возможно в предполагаемых обстоятельствах, я приказал отпечатать охранные письма. В них говорилось, что их предъявитель является гражданином под защитой Германской республики. Я знал, что это станет лишь весьма сомнительным прикрытием, однако это было все, что я мог сделать. Большее было уже невозможно. Изготовление этих «охранных грамот» было делом моего представительства, однако при этом надо было посоветоваться и с Национальным комитетом балтийских немцев.

Тот день в комнате с камином в моем доме – с бесконечными приходами и уходами, с его разговорами и решениями, которые постоянно приходилось принимать немедленно, – навсегда останется для меня незабываемым. Мы чувствовали судьбоносное значение этого города, который приходится сдать сегодня. И все же в этой неутомимой работе, которая не оставляла места для неторопливости, где каждую секунду требовалась высочайшая концентрация на сути дела, заключалось известное благодеяние.

В первые часы пополудни я еще раз отправился в центр города. Был солнечный зимний день. В сиянии солнца блистало и иссиня-голубое небо. Я еще раз все осмотрел, эти старые немецкие дома: Большая и Малая гильдия, дом Черноголовых, Домский собор, здание дворянского собрания, старые купеческие дома у Двины. На улицах было оживленно. Все были в ожидании грядущих событий. И те, кто решили теперь, в последний момент, все же уехать, страшно спешили. Чувствовалось и радостное безделье других, ожидавших от подступающих большевиков наступления золотых деньков. На улицах рядом с провиантскими складами по-прежнему стояли столь характерные для последних дней нашего господства в Риге толпы бедного народа. Запасясь мешками и другой тарой, они ожидали момента, когда право собственности уже утратит свое значение. Утром, подумал я, утром вы уже будете здесь хозяевами, и на несколько дней все это захлестнет волна беспорядка. Утром то, что столетиями казалось само собой разумеющейся реальностью, останется висеть над этим городом, словно дымка. Мимо всех этих памятников немецкой культуры, мимо домов гильдий, мимо дома Черноголовых и всех этих старых почтенных строений потечет река дикой солдатни, а хозяйничать здесь будут недееспособные и опьяненные властью вожаки, высмеивая все, на что мы смотрели с любовью и уважением.

По Зандштрассе[171] я пошел назад. Сегодня, когда уже ни один германский часовой их не защищал, евреи опять открыли лавки, торгуя тем, что раньше осмеливались предлагать только из-под полы и за закрытыми дверями. Принимали и русские, и германские рубли[172], бриллианты и золотые украшения, старые платья и сахарин. Это был единственный полюс спокойствия в калейдоскопе событий.