Прибой

Екатерина Годвер Прибой

— Нас убьют за то, что мы гуляли по трамвайным рельсам… — фальшиво напевает Костя.

Мы идем уже минут десять. По правую сторону чахлой тополиной аллейки чернеют громады жилых домов. По левой стороне аллеи, за бетонным забором, жмутся к земле короба корпусов «закрытого» авиационного института. За ним застройка прерывается — деревья, пустырь, вышки ЛЭП. Маленький кусочек окраины в получасе хода до центра города.

В конце аллеи, за широким проспектом — парк, где я часто гуляла в детстве. В то время, чтобы попасть в парк, нужно было до проспекта перейти товарную железнодорожную ветку. От нее отходило тупиковое ответвление к институту, а сама она соединяла малую кольцевую ж/д и старый бетонный завод.

— Нас убьют за то, что мы с тобой гуляли по трамвайным рельсам…

Костя не замолкает, даже когда останавливается достать из пакета горсть хлама и бросить на шпалы. Ржавые пивные пробки и болты, оплывшие куски стекла и пластика, позеленевшие покореженные монеты: хлам, в нашем случае — необычайно ценный.

Чахлые тополя здесь выглядят так, словно их начертили золой на черном полотнище, деревца сливаются с темнотой. Рельсы едва слышно звенят, когда в них попадает брошенная Костей железка, но с виду они будто притоплены вглубь асфальта.

— А мы пойдем с тобою, погуляем по трамвайным рельсам, посидим на трубах у начала кольцевой дороги. Нашим теплым ветром будет черный дым с трубы завода, путеводною звездою будет желтая тарелка светофора. — Вопреки моим надеждам, Костя начинает заново.

Ни ветра, ни заводского дыма здесь нет и быть не может. Как не может быть и рельс — но они здесь есть. Только это железнодорожные рельсы. Вместо которых в реальности на этом месте разбили аллею еще пятнадцать лет назад. Тогда же, когда закрыли завод.

— Помолчи, Кость, — не выдерживаю я. — Или хотя бы смени пластинку.

— На что — на «Туркестанский экспресс?»

— На хит про кузнечика, который сидел в траве.

— Ты чересчур нервничаешь.

— Не без твоей помощи, — огрызаюсь я, понимая, что он, в сущности, прав.

Я заставляю себя дышать медленнее, в такт шагам. Терять над собой контроль сейчас нельзя никому из нас. Ни мне, ни Косте, ни тем, кто идет к призрачному перекрестку-стрелке с других сторон, ни Вадиму, отвечавшему за нашу путеводную звезду — раскинувшиеся в небе мерцающие нити, три из которых соединены с ярким белым огоньком впереди нас. Огонек-маяк, свеча с другой стороны печати. С ее реальной стороны.

Пространство по эту — оборотную — сторону имеет тысячи названий, но мы между собой всегда называем его «глюком». Можно сказать, что пространство глюка едино и отражает реальность, но с той же уверенностью можно утверждать обратное: каждый, кто оказывается по другую сторону, видит свой собственный глюк — поскольку постольку видимое отражение не бывает полным и единым, как не бывает и полностью различным… Единство глюка для нас искусственно усиливает и поддерживает Вадим через начерченную в реальности печать, гептаграмму Врат, которую он часто в шутку называет «шкуродером». Встроенные в узор Врат три сходящиеся линии, отмечающие наши маршруты, названия не имеют вовсе. Проще всего их было бы описать, как чуть кривую букву «Т», но мне при каждом взгляде на них неизменно приходит в голову мысль о пацифике, по которому пару-тройку раз долбанули молотком. Кто? Да мало ли, кто… Глюк есть глюк. Он изменчив, непостоянен, его законы — не законы, а закономерности. И мы, в нарушение всех известных нам закономерностей, идем по разобранным пятнадцать лет назад железнодорожным путям.

* * *

Между машинами во дворе кирпичной девятиэтажки мелькает черное пятно. Крыса. Одна-единственная крыса за все время — тогда как в реальности их ночью тут множество. Глюка бывшей железной дороги избегают и люди, и животные. Всего одна крыса… Которую, без сомнения, кто-то спугнул.

Мы с Костей, переглянувшись, останавливаемся.

Все-таки привлекла чье-то внимание наша небесная иллюминация. Мы бы ее с радостью избежали — но мощность Врат не позволяла их замаскировать, а наша задача не позволяла пренебрегать мощностью.

— Мир вам, ходоки, — Костя, против обыкновения, выговаривает традиционное приветствие без запинки.