Прибой

Рэм не любит стройки и, в особенности, их обитателей, будь то собаки или люди, в глюке или в реальности. В глюке на таких полузаброшенных стройках собираются многие, и самые безобидные среди многих — любители пострелять тех самых собак. Сейчас на сотни метров вокруг призрачных рельс нет ни души, но по скованным движением чувствуется: это безлюдие не нравится Рэму еще больше. Однако даже ошивайся вокруг какие-нибудь мутные личности, можно было не беспокоится, что он без крайней нужды пустит любимую «Сайгу» в ход. Скорее уж, стоило бы беспокоиться об обратном. Когда-то в реальности на похожей дорожке через стройку он оружием не воспользовался — и с тех пор скрывает под шляпой косой шрам через полчерепа, а в глюкена месте его правого, слепого, глаза всегда зияет дыра. Рэм утверждает, что второй глаз ему дорог, и впредь он не повторит подобной ошибки. Однако он — мой давний напарник, и я знаю: в глубине души, он так и не решил для себя — было ли это ошибкой. Знает и Костя: именно по этой причине сейчас мы с Рэмом идем порознь. Иногда единственный верный путь — напасть первым, и пара, в которой оба будут колебаться, недостаточно надежна для той задачи, что мы перед собой поставили. Хотя на первый — как и на второй, и на третий — взгляд атаковать нас здесь некому. Глюк здесь — или, все же, вернее было бы сказать «этот глюк»? — отталкивает все живое. Ну, почти все.

— «У нас пока тоже спокойно, не считая трех потревоженных проходимцев».

— «Потревоженных — в том смысле, что Костя их запугал до смерти?» — уточняет Макс. Удивительно прямолинейный и уравновешенный человек, которому во всем нравится точность и не нравится бессмыслица — а карабин на безлюдной стройке в руках одноглазого горе-снайпера, который, к тому же, всеравно не собирается стрелять, Макс полагает двойной бессмыслицей. «Двойной» — не моя, его оценка: иногда кажется, что он не только думает, но и чувствует цифрами и функциями.

— «Не до смерти уж точно. Мы попросили — они ушли». — Я прощаюсь с Максом и пытаюсь найти третью пару, которая должна двигаться к стрелке со стороны кольцевой.

— «Бросайте курить!» — Волк нащупывает меня прежде, чем я его, и врывается в мое сознание смерчем настороженности и раздражения. Призрачные шпалы мелькают перед глазами, позади стучат сапоги Лены — ей, по мнению Волка, стоило бы перестать использовать духи. Вряд ли сегодня она ими пользовалась — но для Волка достаточно и слабого следа на одежде, а на Лене наверняка ее любимая ветровка.

Все проходимцы, рано или поздно, учатся протаскивать с собой через печать образы реальных предметов — их аналогов может не существовать в глюке, и, даже если они существуют, они нестабильны: одежда может рассыпаться пылью, оружие — стать игрушечным. Костя, по собственному признанию, когда-то во времена оно начал свое знакомство с глюком с разочарования, стянув из ларька пачку сигарет. Костя наверняка врал, но факт оставался фактом — аналоговый глюктабака был почти безвкусным, так что сигареты нам приходилось протаскивать с собой.

— «Волк, ты уже нас чуешь?»

— «С самого начала. Несуществование. Неправильно. Быстрее!» — К моей радости, Волк сам разрывает мысленную связь. Он в глюке невыносим, как, впрочем, почти все двуликие: убедить их здесь принять человеческий облик и образ мышления почти невозможно — слишком большое удовольствие доставляет им недоступная в реальности звериная форма. Хорошо хоть разум их сохраняет некоторые человеческие черты. Или же звери еще более разумны, чем, порой, кажутся?

— Только не пытайся меня загрызть, — весело говорит Костя.

Когда сомнительное удовольствие связывать разум с Волком выпадает ему — он зажимает нос и скалится так нелепо, как я… Хотя, не исключаю, он просто-напросто притворяется. Притворяется он постоянно и умело, меняет личины, как перчатки: посторонние видят в нем представительного и сильного лидера, приятели — чудаковатого, но хорошего товарища, тогда как в действительности наш он — самый скрытный, мрачный и тяжелый человек из всех, кого я когда-либо знала. И самый опасный. Порой его пристрастие к напускному шутовству и пафосу раздражает до зубовного скрежета, но не реже я ловлю себя на мысли о том, что стоило бы как-нибудь поблагодарить Костю за это актерство: бывай он самим собой хоть йоту чаще — рядом с ним невозможно было бы находиться. Однажды Рэм сравнил его с двуликим, чьи человеческая и звериная сущности сплавились воедино, породив химеру. Подобное, конечно, было невозможно — однако я не могла не признать, что что-то в этом сравнении есть.

— Волк сам нас загрызет, если не поторопимся, — говорю я, с трудом подавляя в себе остатки чужого раздражения. — Сегодня с ним еще тяжелее, чем обычно. Пойдем быстрее?

— Продолжайте, как раньше. До пяти еще полчаса. — Вместо Кости отвечает Вадим.