Приданое

Той же ночью, когда всё кругом стихло и даже филин, по прозвищу Стёпка, не ухал, как обычно из чащи, в избе тихо скрипнула дверь и невысокая фигура в белом длинном одеянии скользнула наружу. Ночь была тёмная, безлунная. Небо заволокло тучами, и воздух был горячим, душным. Собиралась гроза. Где-то вдали рокотал уже гром и время от времени вспыхивали на горизонте неяркие жёлтые всполохи молний. Фигура в белом, бесшумно ступая по траве босыми ногами, прошла к сараю, пошарила там в углу, где рос высокий куст чертополоха и лопух, вытащила что-то из-под широкого, покрытого пушком, листа и двинулась дальше. Вот и двор закончился, а фигура продолжила идти дальше. Наконец, дойдя до высокого раскидистого тополя, она остановилась, ощупала пальцами ствол, припала к нему лбом, постояла, словно собирая всю волю в кулак, а затем, решительно взмахнула головой, отбросив назад растрепавшуюся косу, пригладила волосы. Задумалась на миг. Развязала ленту и переплела косу заново, уложила на плечо, будто прихорашивая себя к чему-то важному, а затем подняла с земли верёвку, что лежала припрятанная до поры в лопухах, и, нащупав нижнюю толстую ветку, перекинула с нескольких попыток верёвку через неё. Убедившись, что та держится крепко, она связала второй узел и продела петлю сквозь голову, словно драгоценное ожерелье, спасительный круг, который скоро избавит её от всех мучений. Раз и навсегда. Протяжно и глухо завыл вдруг в лесу волк в полной ночной тишине, и тут же смолк. Вновь пророкотал уже ближе гром, прокатился по небу, зашелестел макушками деревьев. Софья постояла миг, замерев, а потом вдруг резко поджала под себя ноги. Раздался хруст, ветка затрещала, но выдержала, и тело девушки, дёрнувшись, обмякло и свесилось набок, почти присев на землю.

И в тот же миг, из-за кустов выбежал дед Матвей в одном исподнем, одним движением (и откуда только взялась сила, недаром говорят, что в такие минуты человек может многое) он рванул верёвку и та с треском порвалась. Подхватив Софью на руки, он опустил её на траву, сорвал с шеи петлю, что врезалась уже глубоко, оставив багровый тёмный след на белой коже, принялся хлестать девушку по щекам, припал к её груди, пытаясь уловить дыхание, принялся растирать руки и ноги, быстрыми резкими движениями раз за разом стал давить на грудь, туда, куда давила однажды его старуха одному бездыханному уже охотнику, упавшему с высоты дерева, которого притащили к ним в избу товарищи.

– В этом месте душа у человека живёт, – объяснила она после мужу, когда охотник уже очухался.

Ещё два дня лечила она его своими отварами и ведь вернула же к жизни. Из их избы ушёл он своими ногами. После не раз приходил, приносил гостинцы, проведывал стариков.

Дед Матвей сейчас повторял всё то же, что делала его жена, приговаривая:

– Дура ж ты, дура, что ты натворила! Ах, ты непутёвая!

Тюря скакала рядом, визжала тоненько и лизала Софьюшкино лицо.

Внезапно девушка сделала глубокий вздох, закашлялась до тошноты, застонала.

– Жива! Жива, дурёха! – дед Матвей обнял девушку и, не поднимаясь с земли, прижал к себе, – Дыши давай, дыши!

– Я жить не хочу, деда, пусти меня! Зачем ты меня спас? На что? Не хочу!

– Я тебе покажу не хочу, я тебе устрою, ах, ты поганка такая, да я не погляжу, что ты не видишь, я тебя хворостиной-то отхлестаю так, что вся дурь из башки вылетит! Ишь, чего удумала! Грех-то какой! В петлю лезть, к чёрту в лапы! Дурья твоя голова! Тебе жить да жить, молодая, красивая!

– Ничего ты не знаешь, деда! Тяжёлая я! – выкрикнула ему в лицо Софья, отбиваясь и пытаясь вырваться из крепких рук деда, но тот держал её, не выпуская.

– Дак ты двойной грех, значит, решила сотворить?! Дитё невинное погубить! Ну, хороша-а-а-а!

– Ненавижу я его, деда, ненавижу, и его, и ребёнка этого, – Софья захлёбываясь от слёз впервые за всё то время, что жила в лесной избушке, заговорила о том, что же случилось с ней тогда, когда нашёл её дед Матвей почти бездыханной. Слова лились потоком, всё, о чём молчала она, сейчас выходило наружу, болью, слезами, муками, признаниями.

Софья не видела, как текли ручьём слёзы по впалым дедовым щекам, как сжимались его желваки, когда рассказывала она ему о том, как бил её, куда попало Пахом, как рвал её платье, как калечил её тело. Дед Матвей лишь прижимал к себе, сидевшую на земле девушку и качал её, баюкал, как ребёнка. И когда Софья закончила, он повернул к себе её лицо, ухватив её двумя руками за щёки и заговорил, стараясь унять дрожь: