Приданое

В тот день, когда Софья окончательно поняла, что не ошиблась, всё было, как обычно. Дед Матвей возился в хлеву, Тюря вычёсывала блох, сидя на крыльце, Афанасий грелся тут же рядом, развалившись под жарким летним солнышком, а сама она хлопотала по дому. Софья резала капусту на щи, сидя за широким деревянным столом, а мысли её бродили далеко отсюда и были такими тяжёлыми, что и троим не поднять бы их. Словно каменную глыбу взвалили ей на плечи, и не было мочи держать её, так и хотелось поддаться, перестать бороться и упасть ничком, чтобы придавила она тебя окончательно, и не страдать больше, не мучиться.

– За что же мне это всё? – беззвучно шептала она, – Не могу больше, не могу.

В избу вошёл дед Матвей.

– Ты чего там бормочешь? Молишься что ли, внуча? – спросил он, прислушавшись.

Софья вздрогнула, она и не заметила его прихода, настолько погрузилась в свои мысли.

– Нет, дедушка, я так…

– Обед варишь?

– Варю.

– Чем потчевать нынче станешь, умница ты моя?

– Щами, дедушка.

– Вот и славно, – дед Матвей подсел поближе, заглянул Софье в глаза:

– Ты не захворала ли, Софьюшка? Что-то ты сама не своя сделалась.

– Всё хорошо, дедушка.

Дед Матвей покачал головой, вздохнул:

– Ну, я пойду, поработаю ещё, пока обед не сготовился…

Прошло несколько дней, видел дед, что неладное творится с девкой, суровая она стала, сама не своя, губы сжаты в линию, словно не живой человек вовсе, а каменное изваяние сидит в избе. Бледная, что луна в зимнюю ночь, а дотронешься до лба – пылает огнём, того гляди ладонь обожжёт. Дед Матвей уж и так и эдак подступался, всё одно – отвечает девка, что всё хорошо, а то вовсе отмалчивается. Что с ней делать станешь?

– Может тоскует по кому? – думал он.

– Внуча, ты скучаешь может со мною, старым? Ты скажи, я тебя сведу в деревню твою, – говорил он Софье.

– Нет, дедушка, не хочу я туда, нет там ни хаты моей родной, никого, кто ждал бы.

– Да как же, – развёл руками дед – А сестрица твоя? Уж она-то, чай, ждёт? Небось, и в живых тебя не чает видеть. А парень тот, про которого ты мне сказывала? Погоди-ко, как его?… Иван, точно!

– Да что Иван, деда? Он хороший такой, ему жить надо и жизни радоваться. А не со мной уродиной возиться. Да и думают они все, наверняка, что и в живых меня нет давно.

– Да ты что такое говоришь-то, внученька? Да какой же ты урод?

– А кто же я? Кто?! – воскликнула вдруг Софья так, что дед опешил и замер в растерянности, сжав в руках свой картуз, – Зачем вот ты, деда, со мной возишься? На что всё это? Всем я только в тягость!

– Да какая же тягость, внуча, – пробормотал, едва не плача, добрый старик, – Я с тобой только и ожил. После смерти моёй старухи мне и радости-то не было. А ты мне счастье в дом принесла.

Но Софья подскочила с лавки и опрометью кинулась прочь из избы. С размаху она налетела на дверной косяк и тут же из рассечённого лба брызнула кровь.

– Внуча! – всплеснул руками дед Матвей, – Да куда ж ты, милая?

Но девушка уже выбежала на крыльцо.

Дед Матвей кинулся, было, за ней. Однако осёкся. Присел на лавку, погладил по спинке Тюрю, что взволнованно подскочила к нему, поставив передние лапки ему на колени, вглядываясь с тревогой в глаза хозяина:

– Ничего, ничего, Тюря, всё наладится. Всё пройдёт.

Спустя время Софья вернулась в дом, лицо её уже было умыто, и кровь из раны на лбу не текла. Она молча подошла к столу и принялась накрывать на ужин.

– Идём вечерять, деда.

– Иду-иду, милая.

Дед Матвей пристально поглядел на неё, не к добру она так притихла, следить надо за девкой.