Придворная словесность: институт литературы и конструкции абсолютизма в России середины XVIII века

И кто уже не видит, что викториа сия и отроди, и укрепи, и в совершенный возраст приведе благополучную Россию? Что убо воздадим господеви о сих, яже воздаде нам! Добре и достодолжне при воспоминании толикаго дара божия совершаем благодарение богу нашему. Но сие всякому помыслити надлежит, что не так от уст, яко от сердец, не тако от словес, яко от дел наших благодарствия требует бог наш. Требует и устен и словес, но которые согласие имеют с сердцем и делы нашими. Инако не благодарение, но паче укоризна будет. Благодарение ли есть славити бога усты, яко сотвори нам по желанию нашему, а делом не творити по святой воли его? Благодарение ли есть, за толикую честь хулити имя его, за славу толикую презирати прославившаго нас? Что пользует, яко победихом видимых врагов, аще невидимым самовольне предаемся в плен? Кая отрада отечеству, яко от внешних неприятелей освободихом его, аще сами на себе междоусобно завистию, враждою, клеветами и инным злобы оружием воевати не престанем? (Прокопович 1961, 59)

Канва этого рассуждения напоминает о 143‐м псалме и его толковании у Лютера: от военных побед богоизбранного царя и его борьбы с «внешними» и «невидимыми неприятелями» Феофан переходит к субъектности подданных, колеблющихся между внешним благочестием и внутренней «злобой».

Осуждавшееся в 143‐м псалме корыстолюбие нечестивых, полагающих «славу <…> токмо в множестве богатств» и предпочитающих «избыток» истинной вере, было (как мы уже видели) в числе важнейших пороков, с которыми боролось политическое богословие Феофана и Петра. В толковании Лютера на 143‐й псалом это корыстолюбие тоже оказывается лишь составной частью общенародного нечестия, требующего царской отповеди. Петр I, часто именовавшийся «русским Давидом», собственноручно составил толкование на десять заповедей, просторечной выразительностью напоминавшее о стиле Лютера. Обозрев все запреты заповедей, он обрушивался на всеобъемлющий «грех лицемерия и ханжества» как первую угрозу иерархическому порядку. По словам Петра, лицемеры,

<…> страха Божия не имущи <…> пастырей, иже суть вторые по натуральных отцы, от Бога определены, как почитают, когда первое их мастерство в том, чтобы по последней мере их обмануть, а вяще тщатся бедство им приключить подчиненных пастырей оболганием у вышних, а вышних – всеянием в народе хульных про оных слов, подвигая их к бунту, как многих головы на кольях свидетельствуют <…> оружием не так скоро человека погубить мочно, как языком; и который на свете разбойник столько может людей погубить, как заводчик бунта <…> а все то чинят образом святыни (Чистович 1868, 126).

Подобно Лютеру, Петр под именем «ханжества» осуждает старинное благочестие и ставит на его место обновленное учение о покорности властям и общественной дисциплине. В записке, обнаруженной И. Федюкиным среди бумаг Петра, само понятие дисциплины и его значения применительно к церковному и армейскому порядку объясняются с опорой на его эквивалент в церковнославянской Псалтыри – «наказание» (Fedyukin 2018, 205). В частности, записка ссылается на 49‐й псалом, где «наказание»-дисциплина появляется в речи бога, упрекающего нечестивца в пренебрежении божественным заветом (ст. 16–17). В переложении Тредиаковского эти стихи звучат так: