Придворная словесность: институт литературы и конструкции абсолютизма в России середины XVIII века

<…> за труд и доброхотство от приносящего взять ни пред богом, ни пред государем не погрешу, яко письмо святое учит: «Служай алтарю, от алтаря питается» <…> лихоимство показует, яко неправо взято, а мзда делающему по должности, яко и письмо святое повелевает: «Деющему отдаждь мзду без умаления и достоин есть делатель мзды своей» (Матфея, гл. 10, ст. 10). <…> есть ли я <…> противо закона зделаю, повинен наказанию, а естьли изо мзды, то к законопреступлению присовокупится лихоимство и должен сугубого наказания. Когда же право и порядочно сделав, и от правого возблагодарение приму, ничем осужден быть не могу (Татищев 1979, 143).

Языком придворного политического богословия (и ссылками на личное одобрение Петра) Татищев попытался оправдать «порядочное» взяточничество, позволенное «делающему по должности». Этот взгляд – имевший, надо думать, немало приверженцев – прямо опровергался в ломоносовском переложении. В то время как в библейском подлиннике запрещается брать «мзду на неповинных», то есть из корысти осуждать правых, ломоносовский праведник «мзду с невинных не берет», то есть не принимает награды даже за праведные решения. Встававший за ломоносовской строкой вопрос о допустимости мздоимства имел далеко не только теоретическое значение (см.: Корчмина 2015). Самому Татищеву он стоил карьеры: в 1739–1745 гг. он находился под следствием за «взятки и обиды», был выслан в свои деревни и умер там под надзором пять лет спустя (см.: Валк 1971).

VI

Пути литературного освоения Псалтыри в русской словесности середины века были отчасти предуказаны справочным трудом Кантемира «Симфония, или Согласие на богодухновенную книгу псалмов царя и пророка Давида» (СПб., 1727). Как установил Х. Кайперт, именно «Симфония» послужила основой для позднейших лингвистических выкладок ломоносовского «Предисловия о пользе книг церковных» (1758), обобщавшего роль библейского языка в литературной практике (см.: Кайперт 1995, 37–41). «Симфония», вне всякого сомнения, принадлежала культуре придворного благочестия. В ее посвящении, обращенном к Екатерине I, языком Псалтыри описывались политические отношения подданного к монархии:

Сочинися аки бы сам собою, за частое во священных псалмопениях упражнение, ими же богодухновенный царь Давид всевышнему Богу хвалу воспеваше и божественная прославляше благодеяния. Каковая и мне и фамилии моей от вышшаго онаго вседержителя и всестроителя, благотворительныя величества вашего и Петра Великаго руки употребившаго, равною мерою и в подобных – да тако реку – случаях явленна быти зная, теми же и хвалами часто имя его превозносити должности моей приличествовати разсуждаю. Той убо самый верховнейший всего круга земнаго управитель, моя и всея пространнейшия сея империи (яже таяжде суть) сердечножелания благоприятна да сотворит и священное ваше императорское величество со всею пресветлейшею фамилиею во всех делах присноцветуще на множайшая да сохранить лета <…> (Кантемир 1867–1868, II, 338–339).

Псалтырь служит здесь материалом для нескольких взаимосвязанных аллегорических аналогий, складывающихся в многосоставный политический код. Подобно Симеону, Кантемир сопоставляет «богодухновенного царя Давида» со «священным императорским величеством» русской императрицы. В то же время со «священными псалмопениями» Давида сравниваются молитвы подданных о благоденствии монархини и ее царства. Голос пророка присваивается литератору, облекающему в публичное слово политическую эмоцию «всея пространнейшия сея империи».