Придворная словесность: институт литературы и конструкции абсолютизма в России середины XVIII века

<…> изумлены его величием и восхищены его благостью, просвечивающими через облака всего кажущегося разуму, который вводится в обман лишь тем, что видит теперь, пока ум не возвысится до истинных причин, к тому, что незримо нами, но тем не менее достоверно (Лейбниц 1989, 126).

Облекая космологическую картину творения в авторитетную форму учительного текста, ломоносовская ода вместе с тем возобновляла словесную выразительность библейского подлинника и утверждала дидактическую действенность литературной поэтики – «великолепных мыслей», способных внушить публике полурелигиозное «особливое почитание». По точному замечанию Лотмана, «в XVIII в. соединение художественной и моралистической функций было условием для эстетического восприятия текста» (Лотман 1972, 8). На этих началах Ломоносов выстраивал институт новой поэзии.

II

Литературная конструкция «Оды, выбранной из Иова» определялась актом освоения древнего подлинника и его адаптации к языку новой словесности. Исследователи, обыкновенно рассматривавшие «Оду…» в философском контексте, сходятся во мнении, что «Ломоносов читает соответствующие фрагменты книги Иова в духе раннего Просвещения: существенным в данном случае оказывается представление о совершенстве мира, созданного всемогущим и мудрым Творцом» (Клейн 2005г, 295; см. также: Мотольская 1941; Серман 1966; Лотман 1992г; Коровин 2017).

Ломоносовская парафраза Библии встраивалась в общий ряд европейской физико-теологической литературы, из которого И. З. Серман выделяет «Опыт о человеке» Александра Поупа, «„евангелие“ европейского деизма первой половины XVIII в.» (Серман 1966, 62–63), не совсем точно считавшееся изложением системы Лейбница. Вскоре после выхода «Оды, выбранной из Иова» поэма Поупа была при поддержке Ломоносова переведена на русский язык его учеником Николаем Поповским (см.: Тихонравов 1898; Модзалевский 1958; Модзалевский 2011; Гирфанова 1986; Keipert 2001; Кочеткова 2004). Замысел первой части поэмы Поповский в предисловии к переводу резюмирует так: «<…> с крайним благоговением он доказывает божескую премудрость, святость и правосудие; и тем самым важно изобличает слепоту человеческую и безумное на бога негодование тех, кои недовольствуясь своим состоянием, и всегда завидуя лучшему неистово или божеское правосудие дерзают порочить, или для своих недостатков свету несовершенство приписывают» (Попе 1757, 2 первой паг.).

Точно теми же словами можно было описать намерение «Оды, выбранной из Иова». Ее речевое строение определено сюжетом «распри» бога «с человеком вообще, с „грешным“, с „непокорным“, „отпавшим“» (Пумпянский 1935, 106). Этот сюжет сосредоточивал в себе жанровую конструкцию «Опыта о человеке» и динамизировал его риторическую ситуацию: рассудительный голос поэта-философа, ненадежного посредника между «божеской премудростью» и читателем, звучит намного выразительнее под маской прямой божественной речи с ее абсолютным и внелитературным авторитетом, а усмирение ропщущего Иова оборачивается сюжетной метафорой наставления читателя, подобающего всякой дидактической словесности. Обобщенный облик этого читателя обретал сюжетные очертания в лирическом пространстве, где разыгрывалось его перевоспитание: