Придворная словесность: институт литературы и конструкции абсолютизма в России середины XVIII века

Как тут же поясняется в сноске, Теплов цитирует «Науку поэзии» Горация, – тот фрагмент ее, где сочинителям действительно предписывается познание «правил политических»:

<…> материю могут вам подать философические Сократовы книги, а речи за промышленною материею сами потекут. Кто познал чрез учение, что он должен отечеству и что приятелям, как должно почитать родителя, как любить брата и обходиться с гостем; какая сенаторская и какая судейская должность, наконец, в чем состоит служба на войну посланного полководца, – тот поистине умеет каждую особу описать прилично и дать ей слова по ея свойству (Тредиаковский 2009, 62).

Теплов в статьях 1755 г. фактически сводит всю словесность к «учительным поэмам» (см.: Берков 1936, 184). По всей видимости, под этим термином следует понимать не особый жанр, но всякий назидательный вымысел. Работа Тредиаковского «Мнение о начале поэзии и стихов вообще», вошедшая в «Сочинения и переводы», заканчивается пространной выпиской из Роллена о воспитательной задаче всех основных литературных родов – эпической поэмы, оды, трагедии, комедии, сатиры и проч.: «<…> с самого начала все они шли к одной цели, а именно, чтоб сделать человеков лучшими» (Тредиаковский 2009, 109).

Горацианские теоретические сочинения не только диктовали литературную норму, но и определяли лицо своей аудитории, осуществляя социальную канонизацию словесности в качестве инструмента (само)воспитания элиты. В одном из переведенных Кантемиром «Писем» Горация (I, 2) подробно изъясняются культурные функции чтения:

Знамените Лоллие, пока удивляешь
Ты Рим сладкоречием, я прочел в Пренесте
Троянской списателя войны, кой Хрисиппа
И Краптора учит нас пространней и лучше,
Что честно, что гнусно нам, что к пользе, что вредно.
Для чего я так сужу, коль досуг – послушай.
Баснь, в ней же описана греков многолетна
С варвары война любви Парисовой ради,
Народов неистовство и царей содержит. <…>
Добродетели, впротив, и мудрости силы
Полезный представил нам образец в Улиссе <…>
Еслиб он с сопутники, безсмыслен и жаден
<…> остался бы во власти блудницы
Глуп и гнусен; прожил бы или псом нечистым,
Иль сластолюбивою в стыд себе свиньею.
Себя можем мы узнать в женихах докучных
Пенелопы, что число умножать лишь годны,
И рождены пожирать плод земли бездельно.
Мы моты, и молодцы Алциновой свиты.
Прилежны нежить свое тело через меру,
Коим лутче всего спать мнилось до полудни,
И под звуком засыпать гуслей свои думы. <…>
Если ты требовать не будешь
Пред зорей книгу с свечой, и сердце к наукам
И к честных дел знанию свое не приложишь,
Любовь иль зависть, отняв сон, тебя измучит. <…>
Теперь, пока молод, ты в чисто прими сердце
Мои слова; теперь ты вручи себя лучшим
Наставникам, и делам обыкай полезным. <…>

(Кантемир 1867–1868, I, 407–414)