Придворная словесность: институт литературы и конструкции абсолютизма в России середины XVIII века

Монархиня велика!
Зерцало героинь! <…>

Приводишь в честь науки,

Созиждешь им и дом;
Их предваришь докуки —
Насытишься плодом:
Те возвеличат славу
И ублажат державу. <…>

Щедрот твоих зрю тайну

Последнему и мне,
Внутрь верность чрезвычайну,
Усердие в огне
Зришь и кладешь со други
За самые заслуги.

(Там же, 172–174)

Комментируя это стихотворение, впервые опубликованное в «Сочинениях и переводах», Я. М. Строчков указывает, что поводом для благодарности Тредиаковского могло быть, помимо назначения 1745 г., «введение первого устава Академии наук, утвержденного Елизаветой 24 июля 1747 г., строительство здания для большого глобуса Петра I после пожара в здании Академии наук 5 декабря 1747 г. <…> повеление отпустить Тредиаковскому книг на 2000 рублей после пожара в его доме 30 октября 1747 г. или обещание императрицы дать средства на печатание подготовленного Тредиаковским двухтомника» (Тредиаковский 1963, 504). Напоминая читателю об оказанных ему высочайших милостях, Тредиаковский преподносил их как следствие воплощенного в Академии покровительства высшей власти «наукам».

Программа такого покровительства была составной частью импортировавшейся Тредиаковским классической поэтики. Авторитетнейший Буало в IV песни «Поэтического искусства» основывал благополучие литературного цеха на благосклонности монарха:

И какой же страх в сей век, в кой наук соборы
Щедры на себя влекут от светила взоры,
В кой премудрый промысл скиптродержного везде
Не дает достойным бедностей познать нигде?

(Тредиаковский 2009, 50)[2]

Тредиаковский адаптирует эти строки к русским обстоятельствам, вводя в них упоминание «наук собора»: в поэтическом языке – например, в известной ломоносовской оде 1747 г. – так именовалась петербургская Академия. Организационный стереотип академии подразумевал первостепенную роль власти в регулировании культурного пространства, в том числе изящной словесности. Второй том «Сочинений и переводов» открывался «Речью… о чистоте российского языка», произнесенной Тредиаковским в 1735 г. в связи с учреждением при петербургской Академии наук недолговечного литературного подразделения – так называемого Российского собрания. Его утопической целью – по примеру Французской академии – провозглашалась кодификация нового литературного языка, источником которого должен был стать «двор ея величества в слове учтивейший», «благоразумнейшие ея министры» и «знатнейшее и искуснейшее благородных сословие» (Там же, 149; см.: Успенский 2008, 118–120; Живов 2002а, 573–574). Кроме того, Российское собрание должно было составить нормативную «стихотворную науку» (Тредиаковский 2009, 146).

Неслучайно поэтому, что с академической идеей связывались стихотворные поэтики Горация и Буало, в переводе Тредиаковского прививавшие русской словесности не только новые для нее литературные формы, но и определенную модель «института литературы». В одном из примечаний Тредиаковский приводит сообщение «древнего толкователя» о том, что упомянутый Горацием ценитель словесности Меций входил в ареопаг критиков, собиравшихся в Риме «в храме Аполлиновом, или Музам посвященном», – и добавляет: «Сей есть преславный повод к нынешним Академиям Словесным и касающимся до чистоты языка» (Там же, 65). Дасье – чьим изданием Горация вслед за Кантемиром пользовался и Тредиаковский – приводил версию о том, что сама «Наука поэзии» была издана от имени литературной академии, учрежденной Августом (см.: Horace 1735, 70–71). В таком истолковании горацианская доктрина служила «абсолютистской» регламентации литературы и вписывала ее в число государственных институтов.

В самой «Науке поэзии» стихотворные назидания объявляются одной из исконных основ гражданского порядка: