Придворная словесность: институт литературы и конструкции абсолютизма в России середины XVIII века

Еще Г. А. Гуковский констатировал, «что новая европейская культура людям типа Сумарокова представлялась делом вовсе не общечеловеческим, а сословным», «мыслилась не только как право и достояние родового дворянства, но и как его обязанность», и поэтому «культура вообще, и поэзия в частности, приобрели отчетливые черты характерно сословно-классового занятия и сферы творчества» (Гуковский 1936, 27–28). Сословная культура, поощрявшая занятия словесностью, складывалась в эти самые годы в Сухопутном шляхетном корпусе (см.: Федюкин 2018). Гуковский писал:

Основной педагогической задачей корпуса стало воспитание образцовых жантильомов, вполне цивилизованных, обладающих элементарными гуманитарными знаниями, умеющими [sic] себя держать в обществе. <…> в корпусе занимались литературой. Еще императрице Анне Иоанновне кадеты подносили сочиненные ими в ее честь стихотворения, среди которых были и сумароковские. <…> Первым крупным успехом корпусной педагогики в сфере литературы был именно Сумароков (Гуковский 1936, 18–19).

Даже после публикации «Двух эпистол», спустя почти десятилетие после выпуска из корпуса, Сумароков продолжал поддерживать прочные связи с этим учебным заведением и его «молодежью» (см.: Степанов 2000). Аффилиация Сумарокова с этим «дворянским университетом», в котором создавался «новый тип культуры и культурного человека» (Гуковский 1936, 17–18), имеет принципиальное значение для истолкования «Двух эпистол». Кадеты и выпускники корпуса были квинтэссенцией той образованной дворянской прослойки, к которой адресовался Сумароков. Общеизвестно, что его стихи пользовались популярностью среди благородного юношества: по позднейшим словам Ломоносова, он «сочинял любовные песни и тем весьма счастлив, для того что и вся молодежь, то есть пажи, коллежские юнкеры, кадеты и гвардии капралы <…> ему последуют» (Ломоносов IX, 635).

В конце 1740‐х гг. Сумароков решил претворить светский успех своих «нежных» стихотворений в литературный авторитет. Он издал две трагедии – «Хорев» (1747) и «Гамлет» (1748), быстро завоевавшие признание читателей, а вслед за ними «Две эпистолы». В трагедиях стилистика светской песни инкорпорировалась в большой классический жанр; в «Двух эпистолах» любовный сочинитель, которому «вся молодежь <…> последу[е]т», брал на себя роль наставника в литературе. Песни распространялись в списках и изустно «для забавы людем»; «Две эпистолы», получившие квазиофициальный статус академической публикации, легитимировали словесность в качестве элемента подобающей сословной культуры.

Сумароков опирался на опыт корпуса и его поэтов, к которым сам он некогда принадлежал вместе, например, с М. Г. Собакиным (см.: Берков 1933; Погосян 1997, 55–82; Алексеева 2005, 153–157). Б. Г. Юсупов, назначенный в 1750 г. директором корпуса, в особой записке упоминал, что те кадеты, «в ком есть дарования, будут упражняться в поэзии» (Долгова 2007, 80). В поэме «Совет добродетелей» (1738) Михаил Собакин – отсылая, по всей видимости, к социальному и литературному опыту Кантемира, вельможного подражателя и перелагателя Горация, – рекомендовал литературное ремесло в числе атрибутов «политики», общественного существования дворянина:

Будто нет, сказал, краснословцов сильных,
иль творцов стихов в их делах искусных,
иль нельзя писать книг речьми обильных,
или говорить поздравлений устных,
Помнишь, как Омир Ахиллесу просто,
но достойно сплиол Лавры похвалами,
к Августу писал раз Гораци со сто,
что чли за добро Самодержцы сами;
можешь по тому ты примеру ныне,
хоть подобных взять людям тем преславным,
кои что нашли в Иовишовом сыне,
и с Патентом в том здесь живут исправным.

(Собакин 1738, без паг.)

В появившихся спустя десятилетие «Двух эпистолах» Сумарокова апология словесности тоже апеллировала к процедурам сословного образования. Представление о долге службы и культура дворянского досуга сходились в великосветском культурном потреблении, описывавшемся понятием вкуса. Именно оно делало возможным «патент поэта» и определяло эстетическую проблематику «Эпистолы о стихотворстве».

II