Придворная словесность: институт литературы и конструкции абсолютизма в России середины XVIII века

За социально расплывчатым понятием наставничества вставала идея родительского авторитета. Как показывает А. Бекасова, в XVIII в. «проблема взаимоотношений родителей и детей оказалась в центре общественного внимания» (Бекасова 2012, 99). В «Эпистоле I» поэт наставляет своего адресата в том, чему его должен был «выучить» отец. Одна из многочисленных анонимных сатир начала 1750‐х гг., варьировавших темы и стиль «Двух эпистол», еще яснее прочерчивает аналогию между поучениями сатирика и отцовскими назиданиями, обуздывающими «волю» юноши:

Так может быть для всех сатиры брань страшна?
Кто совести в себе и чести не имеет,
Хоть надорвись браня, так тот не покраснеет.
Когда признания в ком нет и нет стыда,
Слова его ничем не тронут никогда,
Не любит сын отца, что он содержит грозно,
Потом, что в воле жил, раскается, но поздно.

(Поэты 1972, II, 398–399)

Мерцающее соотнесение фигуры сатирика с патриархальным идеалом отца было устойчивым жанровым ходом и восходило к Горацию. Римский поэт обосновывал собственный авторитет ссылками на воспитание, полученное под руководством отца (см.: Oliensis 1998, 24–26, 33–34). Процитируем сатиру I, 6 в переводе Баркова (1763):

Когда алчбы во мне и гадкости не видно,
Когда я по шинкам не волочусь безстыдно,
Но в непорочности похвально жизнь веду,
И мил за то друзьям, что верность к ним блюду:
Всему тому был труд родителя причиной <…>
Кой <…> для наук меня в Рим отвезти потщился,
Где вместе я с детьми шляхетскими учился,
И меж Сенаторских был наставляем чад. <…>
Он не был от меня отлучен никогда,
Храня обычаи от всякаго вреда;
При всех учителях старался сам прележно,
Чтоб стыд был вкоренен воперьвых в сердце нежно,
Стыд, добродетели краса и перьва честь,
И чтоб не только зла не смел я произвесть,
Но чтоб безчестнаго и слова опасался.

(Барков 2004, 90)

Хотя этические назидания иллюстрируются у Горация примером двух плебеев – самого поэта и его отца, «отпущенника», – однако наставления сатирика предназначались далеко не только честолюбивым простолюдинам, но и самим «римским вельможам». Сатиру I, 6 Гораций адресовал Меценату, своему могущественному и родовитому покровителю, и вменял ему – а на его примере и всему знатному сословию – свое понятие о сословном достоинстве. Как объяснял Барков (близко следуя комментариям Дасье к этой же сатире), Гораций в сатирах «наиболее всего доказывает, что прямое благородство состоит не в знатности и древности предков и не в великом достоинстве, но единственно в добродетели, которой знатные Римские вельможи для безмерной роскоши весьма мало последовали» (Гораций 1763, без паг.). Сумароков заимствовал это толкование «Сатир» римского поэта в «Эпистоле II»:

Гораций <…> страстям ругался,
В которых римлянин безумно упражнялся.

(Сумароков 1957, 125)

История воспитания Горация инсценировала архетипическую для сатиры коммуникативную ситуацию отцовского наставления – и одновременно являла пример преемственной родовой добродетели, «прямого» аристократического наследования. Такое наследование, парадоксально сближенное с этосом «новых людей» (в послепетровской России ему соответствовала идеология Табели о рангах), обеспечивается образованием: отец отдал сына лучшим учителям, так что тот «вместе <…> с детьми шляхетскими учился, / И меж Сенаторских был наставляем чад». Неудивительно, что обличение «родителей, пренебрегающих воспитанием» стало общим местом сатирической традиции (Щеглов 2004, 352–354). В частности, к этой теме обращался Кантемир в программной «Сатире VII. О воспитании»: