Приеду к обеду. Мои истории с моей географией

Часами мы гуляли в Юрмале по пляжу, километрами, доходили до каких-то ручьев, сбегающих с дюн в море, и совершенно заброшенных, необжитых уголков, ходили пешком из Дубулт в самый известный ресторан-кабаре, выходящий полукругом прямо на пляж – «Юрас перле» назывался, морская жемчужина, которая давно уже отжила свое и однажды сгорела. На ночные шоу мне уже ходить было можно, по возрасту пропускали, и в этом кабаре мы в те годы наблюдали смешную, молодую и тогда еще совсем не знаменитую Лайму Вайкуле. Почему-то запомнила ее в костюме мухоморчика – она танцевала летку-енку, выпрыгивая из-за кулис с кучкой других женских мухоморчиков и пела какую-то грибную песню. А была еще как-то раз в одно из тех лет премьера отцовской песни, и Лайма разом из ядовитого гриба превратилась в человека:

Убегу от зноя южного,
пыльного и злого дня.
Здравствуйте, товарищ Юрмала,
как вы жили без меня?
Нацепив из пены бантики,
на берег плеснет волна.
Пусть нахмурит брови Балтика,
Знаю, как добра она!
Я завидую художникам —
Встану рано поутру,
Нарисую тучу с дождичком,
А потом ее сотру.
Будет ветер плыть над дюнами,
Светом солнечным пронзён,
И пойду я к морю, думая
Ни о чем и обо всём.
Станет жизнь моя высокою,
К теплым дюнам припаду,
С тихими крутыми соснами
Разговоры заведу.
Захмелев от ветра юного,
Смелая горит заря.
Подари на память, Юрмала,
Мне кусочек янтаря!

Она с таким мягким милым латышским акцентом уговаривала Юрмалу подарить ей кусочек янтаря, что весь зал начал ей подпевать, а я сидела гордая и чувствовала вроде как причастность! Хотелось встать и сказать: «Это ж мой папа написал!»… А за соседним столиком сидел сам Раймонд Паулс, с которым он тогда и писал песни.

Прекрасное было время, добрее, теплее, богаче на людей и отношения, запоминающееся. И каждую весну в те времена у нас в семье начинался зуд – мы собирались в Латвию. Я всегда складывала в чемодан новые учебники, которые мне только что выдали в школе, чтобы якобы учиться все лето на отдыхе, но мама тихонько их вынимала, зная, что ни один я не открою, а папе всю эту тяжесть таскать по поездам. Но желание мое всегда ценила. Папе главное было взять пишущую машинку и пару блоков сигарет, маме – новое платье, купальник и книжек побольше, а бабушка, Лидка моя, не думайте, тоже не отставала – шила сама себе платья, чтоб потом все на курорте оглядывались и спрашивали, откуда, из каких лондонов-парижей такая красота? Ну еще и кипятильники всякие с собой брала, конфетки-бараночки, чтоб дети, мама с папой и я, были всегда накормлены и приголублены.

Прошло все это счастье, давно прошло. Но ощущение от него осталось, крепко засело, не выветрится. Часто в Латвию возвращаюсь, держит меня там что-то. Года три назад поняла, что еще, кроме сладких детских воспоминаний. В десяти километрах от Дома творчества нашла деда, отцова отца. Братскую могилу, где он лежит. Ехали с Данькой, младшим моим, и подругой по Латвии через какие-то поля созревшей пшеницы вперемешку с маками и васильками, через черничные леса с мачтовыми соснами, заливные луга с разнотравьем. Въехали в поселок Слампе, знали, что где-то здесь эта могила и решили с дороги выпить кофе, поиски, видимо, предстояли долгие. Кафе одно, обслуживающее соседний детский лагерь, скоро обед, бабушка старого образца накрывает на стол.

– Добрый день! А где здесь солдаты похоронены? – спрашиваем.

– Вот, прямо за нашим кафе братская могила, – она махнула рукой за угол.

Мы переглянулись – такое ощущение, что мы ехали, точно зная куда, хотя это была первая случайная остановка.

Обошли серенькое здание советских времен, пошли дальше по тенистой аллейке, которая вывела нас прямо к братской могиле, припрятанной от глаз. Стоят обелиски, много, штук тридцать, лицом к лицу, слегка запущенные, с чуть выцветшими именами погибших и наполовину закрытые разросшимися можжевельниками. Подошла к первому же обелиску, наугад, отогнула кусты и прочитала первую попавшуюся фамилию: «Лейтенант Петкевич», 22 февраля 1945 года. Без инициалов, просто фамилия…

Фамилия деда.

И мурашки.