Приговор

Мы пересекли околицу и поехали вдоль живых изгородей. Коровья лепешка прямо посреди дороги и россыпь овечьих катышков на заросшей травой обочине явно указывали, что скот в деревне есть – однако мы по-прежнему не слышали ни мычания, ни блеяния, ни других звуков, как не видели и самой скотины или птицы. В этот предзакатный час вообще сделалось очень тихо, казалось, что даже и дикая природа затаилась в страхе перед близящейся ночью, и негромкий звук, с которым ступали по мягкой пыли копыта Верного, был единственным на всю деревню. И нигде не было ни единого человека – ни живого, ни мертвого. Ни из одной трубы не тянулся дымок. Вместе с тем, не видно было и следов поспешного бегства, вроде распахнутых (либо, напротив, запертых на висячие замки) дверей или вывалившихся в пыль и брошеных в спешке шмоток.

Ситуация мне все больше не нравилась. Не нравилась даже сильнее, чем в собачьей деревне.

– Эй! Есть кто живой? – крикнул я на всякий случай. Может быть, они тут на почве войны повредились в рассудке и прячутся при появлении любого чужака. И хорошо, если просто прячутся, а то – в засаде с луком и стрелами. Впрочем, церковный колокол не звонил при нашем приближении, не было никаких сигналов тревоги… – Мы – мирные путники, нам нужен ужин и ночлег!

Село хранило мертвое молчание.

Я подъехал к одной из изгородей, заглянул во двор. Почти сразу в глаза мне бросилась собачья будка. Будка есть, а пса нет. Впрочем, и хлев есть – вон тот сарай справа вряд ли может быть чем-то иным – а скотины не слышно… Возле хлева стоял воз с сеном. Сено было разбросано и по двору; в первый миг я подумал, что его разметал ветер, но затем вспомнил, что сколь-нибудь заметного ветра за весь день не было. Так, легкие дуновения, едва способные отряхнуть пыльцу с цветов… Впрочем, это там, где мы ехали, а вот здесь-то он, может быть, как раз и налетел. Но как-то больно неравномерно он раскидал сено. Особенно много – возле будки… и перед крыльцом…

– Эвьет, держи оружие наготове, – предупредил я, направляя коня к воротам.

– Обижаешь! Уже.

В собачьей деревне необходимая путнику осторожность брала во мне верх над свойственным ученому любопытством, но на сей раз нам действительно требовался ужин и ночлег – а кроме того, необходимости скрывать огнебой от Эвелины больше не было. Я спешился и открыл ворота (они не были заперты изнутри), заводя Верного во двор; Эвьет оставалась на коне.

– Что-то волокли в дом, – сразу же уверенно заявила она, указывая в сторону будки. – Не очень большое, возможно, мешок. А возможно, и нет.

Приглядевшись, я тоже заметил эту борозду в пыли, почти не скрытую сеном. Подойдя к конуре, я ногой отшвырнул сено там, где оно лежало наиболее густо. Так и есть. Природа открывшихся нашим взорам бурых пятен не вызывала сомнений. Присев, я обнаружил несколько слипшихся рыжих шерстинок.

– Собаку убили и затащили в дом, – констатировала Эвьет. – Зачем? Неужели для того, чтобы съесть?

В самом деле, доселе всех убитых собак, каких мы видели, бросали на месте гибели.

– Здесь должна быть более пригодная в пищу живность, – покачал головой я.

– И где же она?

– К тому же вряд ли кровь прикрыли сеном из чисто эстетических соображений… – добавил я и решительно направился к дому. Я совсем не был уверен, что это безопасно, но и поворачиваться к избе спиной могло оказаться не лучшим решением. У крыльца я остановился и бросил поводья девочке:

– Оставайся на коне и прикрывай меня. Если что, сразу стреляй. Я загляну внутрь, – я сунул руку под куртку, сжав рукоятку огнебоя, и поднялся по ступенькам. На крыльце я обернулся и сделал Эвелине знак подать коня в сторону, чтобы, если кому-то вздумается стрелять изнутри, когда я открою дверь, ей не оказаться на линии выстрела. Сам я из тех же соображений встал сбоку от двери и резко дернул за ручку.

Незапертая дверь легко распахнулась, чуть скрипнув, и ударилась ручкой о стену. Больше ничего не произошло, и я, немного подождав для верности, вошел внутрь.

После залитого вечерним солнцем двора в сенях царил полумрак. Свет, под острым углом проникший внутрь через распахнутую дверь, выхватил из темноты оскаленную челюсть с острыми клыками. Мертвого пса бросили прямо у порога. Я немного постоял, давая глазам привыкнуть, и перешагнул через труп.

Дверь из сеней вела в коридор, пронзавший избу насквозь до выхода на задний двор. Сразу же по левую руку находилась какая-то кладовка. За ней по коридору лепились друг к дружке три небольшие комнаты – кажется, крестьяне называют такие светелками. В первой из них стояли колыбель и прялка. Внутри никого не было. Одинокая дверь справа вела, надо полагать, в большую горницу. Я толкнул ее от себя.