Приговорен к расстрелу

Я лежал на маленьком пляже. Зеленые кусты, усеянные яркими цветами, каскадом спускались с откоса. Море было спокойным. Мелкие искрящиеся волны накатывались на берег. Чистое голубое небо дышало покоем. По мере того, как солнце прогревало кусты и деревья, окружавшие пляж, в воздухе разливался запах шалфея. В восторге я хотел подняться во весь рост и закричать: «Ура!». Но можно ли быть уверенным, что это уже Турция? Надо спрятаться в эти густые кусты и подождать сумерек, чтобы обследовать окрестности, а потом уж радоваться.

Вскоре нестерпимая жажда выгнала меня из зеленого укрытия. Вскарабкавшись по камням и кустарнику на вершину откоса, поросшую деревьями, я увидел вдалеке дорогу с телеграфными столбами — но ничего такого, что указывало бы, где нахожусь. Под ногами ни окурка сигареты, ни клочка газеты, которые могли бы послужить ключом для ориентировки. Осторожно продираясь сквозь заросли, вышел к ручью, проложившему извилистым путь через рощу, утолил жажду и умыл лицо. Подняв голову, я увидел мальчишку лет шести-семи, стоящего на другой стороне ручья. Смуглого, с черными, как перезревшие вишни, глазами. На нем красовались грязные ярко-голубые штаны. Мальчик, не двигаясь, зачарованно смотрел на меня, глаза его выражали страх и удивление. Выглядел он, как турчонок. Но мог точно также быть маленьким аджарцем на советской стороне.

«Как тебя зовут?», — спросил я, чувствуя, что мне нечего терять. Услышав мой голос, мальчишка повернулся и кинулся бежать, не проронив ни слова. И я побежал… в противоположную сторону, вверх по ложу ручья, прямо по воде. Так я мог сбить с пути собак, окажись все еще на советской стороне.

Выбравшись, наконец, из ручья, взобрался по крутому склону, продираясь через колючие кусты, ранившие тело, на холм и, обессилевший, лег под деревом вблизи вершины. Послышался лай собак. Он приближался. Правой рукой я нащупал нож. Что сказать, если поймают?

В уме я проговаривал слова в свою защиту — они меня не запугают! Вокруг все было тихо. Услышал ли я голос муэдзина, призывающего к вечерней молитве, или мне это почудилось? Приближалась ночь, а я все еще не знал, на чей земле нахожусь.

Шли часы. Когда опустилась темнота, я выбрался через кусты на открытое поле. На другой стороне его были видны горы. Они-то, наверняка, в Турции.

Осторожно, иногда ползком, двинулся вперед. Смутно доносились голоса, я видел, как в сумраке, невдалеке от меня движется группа людей с фонарями. Кто они? Грузинские колхозники? Турецкие дехкане? Или пограничный наряд, прочесывающий местность? По пути наткнулся на маленькую лопату, оставленную кем-то в поле, и поднял ее. Это было лучше, чем мой перочинный нож. По крайней мере, смогу защититься от собак.

Я продолжал идти, но голодные боли в желудке становились все сильнее. Уже двое суток я ничего не ел, кроме плитки шоколада.

Через пару часов подошел к подножию горы и двинулся вперед по узенькой тропинке, ведущей на вершину. В гору лез из последних сил. Несмотря на голод и усталость, по мере восхождения во мне нарастало чувство уверенности. Наконец, я был почти на вершине горы. Внизу были видны огни селения. Судя по пройденному расстоянию, уже не оставалось сомнений, что я — в Турции. Селение, лежавшее у подножья горы, как позже узнал, было действительно турецкой деревней Кемальпаша. Шагая дальше, я набрел на маленькую деревушку на краю дороги. Несколько грубовато сложенных горных хижин, в окнах — ни огонька. Была поздняя ночь, когда я подошел к двери одного из жилищ и постучал. Послышались голоса. Язык, на котором говорили, не был грузинским или абхазским. Значит, турецкий. Сколько я ни ждал, никто не открыл дверь, и тогда я прошел к сараю с навесом. Услышал, как забеспокоились куры в загоне. Открыл дверь и нашел несколько яиц, которые тут же проглотил. Потом залез по лестнице на сеновал и вскоре уснул.

Утром меня разбудили голоса. Я начал спускаться с сеновала. Крестьяне, заметив меня, быстро спрятались в хижине. Сойдя с лестницы, я снял и положил у двери пояс с документами, компасом, иглой и ножом. Высунулась рука и забрала пояс. Через несколько минут шум внутри хижины замер, и дверь открылась. Я поднял руки в знак капитуляции. Одна из вышедших женщин громко вскрикнула, и двери других хижин в деревушке начали открываться, выпуская своих обитателей. Вскоре я был окружен толпой турецких крестьян, вооруженных старомодными ружьями, лопатами, ножами и палками. Они с угрожающим видом стояли вокруг меня до тех пор, пока один из них, должно быть, главный, так же внимательно разглядывавший меня, не опустил, наконец, ружье. «Качак[10]», — произнес он. Турки опустили ружья.