Приют гнева и снов

– Нет, – разубеждаю я ее. – Если ты не захочешь, то нет, и уж точно не раньше, чем ты повзрослеешь.

В ее улыбке сквозит неуверенность, но девочка все же подходит.

– Это микроскоп. – Я придвигаю его к ней. – Если я научу тебя им пользоваться, то ты сможешь разглядеть самые крошечные клетки.

Она кивает.

Я приподнимаю ее, чтобы она могла заглянуть в окуляр.

– Ты умница, – шепчу я ей в макушку. – Ты такая же умная, как любой мужчина, – в точности такая же. Не забывай об этом.

Миссис Прайс ждет нас на кухне.

– И где вы были на этот раз?

– Учились науке, – говорит девочка, вскидывая голову.

– Садись и пей свое молоко. – Миссис Прайс поворачивается ко мне и говорит, понизив тон: – Ты должна уехать сегодня же.

– Когда Имоджен так плоха, а вы измучены кашлем? – Я смотрю на нее с недоумением. – Думаю, что задержусь еще на день-другой, миссис Прайс.

Она уже готова мне возразить, как от нового приступа кашля у нее перехватывает дыхание. Я принимаю решение не ждать, когда к ней снова вернется дар речи, и быстро пересекаю прихожую, чтобы подняться в комнату Имоджен. Дверь беззвучно открывается. Она спит, голова откинута, челюсть отвисла. Любил бы Гарри ее такой? Сверкали бы его глаза неутолимым голодом, взгляни он на ее шею сейчас?

Наливаю немного настойки наперстянки в ее фляжку, затем подхожу к окну и смотрю на серый пустой двор.

– Помните, как мы стояли тогда у этого окна? – говорю я. – Мы с вами – в тот день? В тот проклятый день? – Шезлонг скрипит, когда она шевелится. – Каким обаятельным он был. Каким красивым. – Я вижу его внизу полным жизни. – Вы обещали помочь мне. Помните?

Она стонет, закатывает глаза. Думает, что это все ерунда, пустяки, что все в прошлом. О нет, как бы не так.

– Он не знал, верно? Гарри не знал? Он не увидел моего письма. – Прайс возился с часами в коридоре, делая вид, что не замечает меня. – Прайс отдал его вам. Вы знали о моем положении и не сказали Гарри.

– Не сказала ему? – пронзительным голосом вторит она. – С какой стати мне говорить ему? Думала, что я позволила бы ему тратить свою жизнь на такую, как ты?

– Почему? Почему вы меня так возненавидели?

Она задыхается, отплевывается.

– А сама-то как думаешь? Ты украла его, забрала его у меня – ты, жалкая служанка. – Ее губы кривятся. – О, он продолжал приходить ко мне в постель, когда я позволяла ему. Мужчины – примитивные создания, их тела реагируют, даже когда им того не хочется, но не мое имя он шептал в темноте, не мое имя выкрикивал во сне.

Так значит, он любил меня. Хотя бы что-то.

– Вы держали меня во тьме под замком все эти месяцы. Как вы могли?

Она садится.

– Тебя же кормили, не так ли? – Она не сводит с меня ледяного взгляда с привычным напускным величием. – О тебе заботился врач. Немногие наниматели отнеслись бы к тебе с таким вниманием. Твой неуемный аппетит обошелся мне недешево. Любой на моем место просто отправил бы тебя в работный дом.

Эти слова больше не приводят меня в такое оцепенение, как прежде. Нет, меня охватило странное спокойствие, смирив колотящееся сердце. Вместо него зародилось какое-то еще смутное подозрение.

– Так почему же вы так и не поступили? К чему было держать меня здесь?

Она продолжает смотреть.

– Почему? – Делаю шаг по направлению к ней и еще один, пока она яростно моргает. – Вы хотели украсть моего ребенка, верно?

Она трясет головой. Я хватаю ее за плечи и смотрю ей прямо в глаза.

– Вы хотели украсть моего ребенка. Почему?

Краска сходит с ее лица и губ, уступая место смертельной бледности. Отпускаю ее и делаю шаг назад.

– Да ты хоть можешь себе представить, каково это, – шипит она, – пытаться раз за разом и наконец узнать, что наконец-то зачала дитя? Можешь хотя бы вообразить, какая это радость?

Что это за уловка? Что за новые игры?

– Можешь? – Ненависть искажает черты, уродуя ее лицо. Губы Имоджен дрожат, так что слова сливаются. – И все ради того, чтобы эта мимолетная радость умерла среди окровавленных простынь? – Она сдавленно всхлипывает. – А потом я выясняю, что ты, обычная потаскуха, получила то, что должно было принадлежать мне!

Ее глаза расширяются. Она закрывает рот, но уже слишком поздно. Слишком поздно.

Воцаряется тишина, которую нарушает только потрескивание пламени в камине и тиканье часов.

– Вы украли моего ребенка.

Мой ребенок жив, моя малышка, моя Вайолет. Колени дрожат. Наверное, я издаю какой-то звук, потому что ее голос смягчается и становится тише.

– Ты совершенно непригодна к материнству. Ты должна и сама понимать это.

Нежный голосок разносится по коридору, звучит все ближе. Мое дитя, моя потерянная малышка. Как же я не узнала? Ах нет, ведь я знала! Сердцем я узнала ее с первого взгляда.

Имоджен садится, распрямляет спину.

– Не говори ей.

Я поворачиваюсь к двери. Я вся дрожу. Она не мертва, моя малышка, моя серенькая скользкая змейка – она подросла и стала такой красавицей. И в ней столько, столько жизни!

– Ну и говори, что уж, – шипит Имоджен. – Думаешь, она поверит слову сумасшедшей, которую едва знает, а не слову матери, которую знала всю жизнь?

Конечно же, она права. Сперва она не поверит мне, но со временем…