Приют гнева и снов

Он берет самую большую из них, его руки тверды, словно с ним все в порядке. Что же это за странная болезнь? Она приходит и уходит без видимых причин, то парализуя его и не давая пошевелиться, то заставляя дрожать как осиновый лист.

– Вы хорошо выглядите сегодня, – замечаю я.

Он хмурится. Не следовало мне говорить об этом. В дни, когда паралич отпускает его, мистер Бэнвилл предпочитает делать вид, будто он и не болен вовсе. Ему нравится забывать о болезни, любой на его месте поступал бы так же.

Задача на утро – сироп из омелы. Растения уже немного завяли. Я разминаю в ступке листья, стебли и ягоды до полужидкой консистенции, процеживаю сок через муслиновую ткань в кастрюлю и ставлю на огонь, помешивая, пока она не закипит. Лаборатория наполняется отвратительным тошнотворно-сладким запахом. Отвар кипит и булькает, как ведьмовское варево.

– Почему сюда никто не приходит? – спрашиваю я.

За те месяцы, что я провела под этой крышей, в дом не заглянул ни один посетитель, даже почтальон. Можно подумать, что мир снаружи исчез вовсе.

– Это все из-за Прайса. Ему не нравятся посторонние, да и вообще никто не нравится, кроме моей жены. Боюсь, он считает ее Пресвятой Девой, что очень далеко от истины.

Я смеюсь. Ничего удивительного. В этой женщине есть что-то бесстыжее.

– Он рассказывает каждому встречному, что дом проклят, безбожен, что в этих сосудах хранятся головы моих жертв. – Мистер Бэнвилл подносит к свету существо самой невероятной формы. – Конечно же он спятил.

– Конечно, – соглашаюсь я, гадая, кто из этих двоих зашел в своем сумасшествии дальше.

– Он полагает, что после моей смерти все перейдет к нему и моей жене. Он сильно ошибается, но я не намерен ничего сообщать ему раньше времени.

– И поэтому вы держитесь на отдалении от дома?

Его брови ползут вверх.

– А вы любопытны. Это прекрасное качество для ученого, но в любой другой области может обернуться для вас опасностью.

– Вы пытаетесь меня напугать?

Так и есть. Его губа подергивается.

– Этот дом видел слишком много горя, – продолжает мистер Бэнвилл. – Смерти, холера, чума, самоубийство.

Он возвращается к полке с банками.

– Самоубийство?

Он становится неподвижен, как изваяние.

– Моя первая жена. – Он откашливается. – У нее были слабые нервы.

– Мне очень жаль. – Я перешла черту, причинила ему боль своими вопросами и любопытством.

– С тех пор прошло очень много времени. – Банка звякает, ударяясь о соседнюю, когда он сдвигает их на место. – Когда она была с нами, этот дом был совсем другим. Вы бы его не узнали.

Так значит, матерью Гарри была эта несчастная, беспокойная женщина. Конечно, Имоджен все-таки слишком молода, Гарри совершенно не похож на нее, и потом им как-то неловко в обществе друг друга, они держатся не как мать и сын. Между ними есть какое-то напряжение. Возможно, это старое соперничество за любовь мистера Бэнвилла.

Сироп пригорает. Я снимаю кастрюлю с огня.

– Старайтесь не разгневать Прайса. – Он спокойно задвигает банку обратно на полку. – Его нрав непредсказуем.

Глаза, на меня смотрят желтые глаза. Я отворачиваюсь к окну, небу, деревьям и нормальному миру.

– Прайс меня не пугает.

Мистер Бэнвилл ворчит.

– Этот человек – настоящая бочка с порохом. Провоцировать его – глупая затея.

Прайса провоцирует сам факт моего существования, но беспокоит меня даже не его ярость. А взгляд, когда его глаза блуждают по моему телу. Если я выхожу в огород, то он уже там, вскапывает землю, сажает семена, его промасленное ружье прислонено к двери сарая. Если я выхожу во двор, то он в конюшне, возится с лошадью, или полирует повозку, или чистит инструменты, или подметает сарай. И чем бы он ни был занят, он прекращает любую работу, едва завидев меня. Несомненно, он делает это, чтобы вывести меня из себя, но для этого понадобится нечто большее, чем ненормальный слуга.

До окна доносится голос Гарри. Он выходит из дома, возможно направляется на болото. Я пересекаю комнату под тем предлогом, что у меня закончились пластины. Он внизу, курит, ходит взад-вперед, склонив голову.

Он поднимает глаза, и наши взгляды встречаются. Меня охватывает дрожь, и я делаю шаг назад. Может быть, он все-таки меня не заметил? В конце концов, здесь темнее. Человек ведь имеет право просто стоять у окна и любоваться открывающимся видом. Нужно было все-таки улыбнуться, или помахать, или притвориться, что я не видела его, и открыть окно. Как же глупо с моей стороны просто отступить в комнату, будто я что-то скрываю или подглядываю за ним. Лицо вспыхивает при одной мысли об этом.

– Мальчишка еще здесь? – спрашивает мистер Бэнвилл.

– Это Гарри.

Он хмыкает.

– Будь осторожна – он тоже непредсказуем.

– Я думала, он ваш сын.

– Так и есть, к моему стыду. Вы закончили с пластинами?

– Осталась последняя.

Я тороплюсь к своему рабочему месту и пытаюсь сделать поперечный срез стебля, но руки дрожат, почти как у мистера Бэнвилла. Что со мной происходит? Может быть, всему виной этот дом. Может, он действительно проклят.

Я смотрю на увядающие листья и стебли вокруг. Эти растения умирают, гибнут от моей руки, и мне вдруг становится плохо от их смерти, я тоскую по жизни, по всему живому, по болоту.

Как только Прайс приносит обед мистера Бэнвилла, я торопливо спускаюсь по ступеням, пересекаю весь дом и попадаю в прихожую. Натягиваю пальто и шляпу и спешу к дороге, пока не успела передумать. Я должна изучить все растения. Болото не принадлежит одному Гарри. Я имею полное право там находиться.

Сильный ветер гонит тучи по синевато-серому небу, но здесь боярышник надежно укрывает меня от его порывов. Мне должно быть легче от того, что его здесь нет, и все же я не испытываю облегчения. Как же это нелепо – чувствовать разочарование по такому поводу. В конце концов, меня предупреждали, что ему не следует доверять. Я должна испытывать страх, но вместо него меня охватывает волнение.

Я сажусь около ручья и достаю из сумки альбом для рисования и карандаш. Вода журчит, в деревьях птицы хлопают крыльями, но больше ничто не нарушает тишину и спокойствие. В воздухе разлит сладкий аромат. Фиалки. Я придавила несколько цветков, но рядом растут и другие, их робкие чашечки нежны и красивы. Срываю одну, кладу на колени и достаю скальпель из сумки.

Треск сломанной ветки нарушает тишину. Он осторожен и ступает легко. Будь я занята рисованием, могла бы и не услышать его. Это он, я знаю. Я уверена, что это он.

– Что ты делаешь? – Наверняка ждет, что я вздрогну.

– Сижу, – отвечаю я. – Дышу, слушаю.

– Что?

– Тишину.

Его лицо остается бесстрастным. После долгой паузы он произносит:

– И всё?

– Да, а что?

Он достает из кармана серебряный портсигар и делает им жест в мою сторону.

– У тебя в руках нож.

– Это скальпель – для препарирования растений.

Он кивает.

– Я-то ожидал, что ты будешь рисовать красивые картинки, как обычная девушка. А ты, оказывается, растения убиваешь.

Я смеюсь.

Он отводит взгляд, открывает серебряный футляр. Дрожащими руками достает сигарету.

– Не боишься?

– Тебя?

Он кивает.

– А должна?

– Я угрожал тебе ножом, так что… – Он поднимает брови.

– Ты бы поймал меня, если бы захотел.

– О, я хотел, – усмехается он. – Поверь мне на слово, хотел. – Его рука дрожит, когда он кладет сигарету между губ и раскуривает ее. Ногти обкусаны до крови, кончики пальцев обветрились.

– Чтобы убить меня?

– Может быть. – Синий дым вьется, скрывая его лицо. – Может. Не знаю.

– Ты застал меня врасплох, – говорю я. – Если бы ты попытался сделать это сейчас, я бы не стала убегать, а выбила бы нож у тебя из рук. – В этот момент он переводит взгляд на мой скальпель. – Полагаю, что и ты тоже.

– Тогда мы понимаем друг друга.

– Без всяких сомнений, – произносит он, склоняясь в насмешливом поклоне. – Предлагаю уговор. Я не угрожаю тебе ножом, а ты не вскрываешь меня этим дьявольским орудием.

– Посмотрим.

Он фыркает.

– Боже правый, да моя матушка тебя недооценила, верно? Глупенькая мышка?

Он смотрит на меня так, что мне становится жарко и приходится отвернуться.

– Могу я сесть рядом?

Мне стоит ответить «нет». Но я молчу.

Он садится близко, но не прикасаясь ко мне.

– Тебе вообще когда-нибудь бывает страшно?

– Не могу сказать. Самое страшное, что я могу себе представить, уже произошло.

И все же я действительно боюсь. Боюсь тех эмоций, что бурлят во мне. Нужно сосредоточиться на чем-то другом, иначе я выставлю себя на посмешище. Вон то дерево отлично подойдет, его кора кажется тускло-коричневой на первый взгляд, но если приглядеться, то она расцвечена множеством красок – лиловой, черной, бордовой, горчично-желтой.

Он дышит. Я слышу его дыхание, чувствую его тепло, кровь, несущую жизнь по его венам. Даже отсюда я чувствую, что его сердце колотится, как и мое.

Я слегка отодвигаюсь от него. Он выше меня и, судя по очертаниям мускулов под его рукавом, сильнее.

– А как насчет них? – Он показывает в сторону церкви.

– Призраки, имеешь в виду? – спрашиваю я. – Но ты же наверняка не веришь…

– Да нет же, – отрезает он. – Мои родители, дом, вся эта чертова… – Он раздраженно машет рукой.

– Нет, конечно, я их не боюсь.

– А Прайса? – Он смотрит вдаль, словно выглядывая его среди деревьев. Как же безупречна раковина его уха, со всеми изгибами и впадинами, и кожей, мягкость которой подчеркивает тень. Он смотрит на меня. – Ты не боишься его?

Его взгляд завораживает меня, рассеивает мысли.

– Я… – Прайс, мы говорили о Прайсе. – Я уже встречала таких людей – они изрекают Священное Писание, совершенно его не понимая, и видят недостатки во всех, кроме себя.

– Меня дрожь берет в его присутствии.

– Прайс – жалкий, злобный старик, но он безвреден. – Впрочем, вспомнив холодные глаза Прайса, я уже не так уверена в собственной правоте.

Гарри следит за кружащими в небе грачами.

– Он называет моего отца убийцей, но при этом сам злодей.

– Так увольте его. Наверняка, если ты расскажешь отцу о своих чувствах… – Я замолкаю, вспомнив о неприязни мистера Бэнвилла.

– Отец не верит ни единому моему слову. – Он бросает на меня беглый взгляд и сразу отводит глаза. – Однажды я сказал ему правду, которой он не хотел слышать. Эта ошибка дорого мне стоила. К тому же моя мать не позволит уволить Прайса. Они давние друзья, можно сказать.

Мне полагается засмеяться, но меня сковывает страх, и я не могу произнести ни слова. Молчание длится, пока не становится невыносимым.

– Скоро будет дождь. – Я собираю вещи и поднимаюсь. Мне хочется сказать: «Пойдем со мной. Говори, говори со мной не переставая, а я буду слушать тебя». Но вместо этого произношу: – Что ж, до свидания.

Он издает какой-то звук – то ли вздох, то ли смешок.

Туман поднимается от реки, когда я прохожу через церковный двор. Он окутывает надгробия. Темная фигура мелькает у церкви и исчезает. Кто-нибудь с более богатым воображением наверняка принял бы ее за призрак. И правда, их вполне можно вообразить здесь, особенно когда туман окутывает мир, погружая его в безмолвие.