Приют гнева и снов

Тишина царит в доме. Будто само здание затаило дыхание, как и я, прислушиваясь в ожидании возвращения Гарри, чувствуя себя потерянным без него.

Только часам все равно. Они тикают себе дальше как ни в чем не бывало.

Пустая тишина день за днем. О, но шума здесь хватает – неуклюжая игра Имоджен на фортепиано, Прайс со всеми его пророчествами, Имоджен и доктор играют в салоне, в гостиной.

Весь этот шум отражается от тишины, от пустоты, которую должен заполнять Гарри.

Почти все напоминает мне о нем – болото, возвышенность, поместье. Каждая мысль, каждое дуновение ветра возвращают меня к мыслям о нем. Я думаю, где он проснулся – в объятиях такой же глупышки, как я, или кого-то постарше, как Имоджен. Вспоминаю, как я думала, что он любит меня. От унижения меня прошибает пот. Ненависть и ревность скручивают желудок. Стряпня миссис Прайс день ото дня пахнет все хуже, и у меня едва получается заставить себя проглотить хоть что-нибудь. Меня часто тошнит, и я постоянно чувствую усталость, просто постоянно, но заснуть не могу.

После очередной бессонной ночи я направляюсь к мистеру Бэнвиллу. Сегодня мы должны в третий раз начать «Большие надежды».

– Скажите, когда книга вам надоест, мистер Бэнвилл, – прошу его я.

Он кивает. Он так похож на Гарри – на разбитого, изможденного, постаревшего Гарри.

Я наполняю ложку эликсиром ландыша и подношу к его губам, но они тут же смыкаются.

– Это пойдет вам на пользу.

Он качает головой.

– Не надо.

Слова трудно разобрать, но это все же слова.

Я подскакиваю.

– Вы заговорили!

Его глаза искрятся смехом.

Смеюсь и я, хлопая в ладоши. Он поправится, и я снова буду его ассистентом, но на этот раз все будет иначе. Я настолько уверена в его доверии, что, опережая события, уже представляю, как мы вместе готовим научную работу, представляю на ней собственное имя рядом с его, и тогда я позабуду Гарри и снова все будет хорошо. Так и должно быть. Пожалуйста, пусть так и будет.

Не хочу ничего говорить Прайсам – в конце концов, они последние, с кем бы мне хотелось поделиться этой новостью, – но за ужином я не могу больше молчать.

– Мистер Бэнвилл заговорил утром, – произношу я, когда миссис Прайс усаживается на свое место.

Две пары холодных глаз смотрят на меня.

– Это значит, что ему становится лучше.

Маятник качается вперед-назад, тик-так, а они все смотрят на меня.

– Боже правый! – Мой голос становится высоким и надломленным. – Да ведь это же хорошие новости, правда?

Ничего. Они даже не моргают.

– Ну так правда?

Прайс поворачивается к жене.

– Что я говорил?

– Ага. – Она кивает, вздыхает. – Ага, так и есть.

– Говорил ей – что? – интересуюсь я.

Они хлюпают, опустошая свои тарелки, но у меня аппетит пропал окончательно. Я встаю, отодвигаю стул. Он скрипит по каменному полу.

– Вы оба сумасшедшие, – говорю я, подавляя боль внутри. Они знают что-то, чего не знаю я, и мне это ненавистно. Уже наполовину пройдя коридор, я понимаю, что за моей спиной находится Прайс, и чувствую, как волоски поднимаются на шее.

Поворачиваюсь к нему лицом.

– Я собираюсь пройтись.

Он прислонился к стене с ружьем и не спускает с меня мертвого взгляда.

– Расплата за грех – вот что тебя ждет. Ты умрешь во грехе.

– Не сомневаюсь, – хмыкаю я, – но и вы тоже.

Я снимаю пальто с крючка в прихожей, открываю входную дверь, выхожу и захлопываю, оставляя его позади.

Стоит тусклый и серый день. Я натягиваю пальто и иду так быстро, как только могу. От встречного прохладного ветра становится легче, он успокаивает меня. Они глупы, вот и все, они безобидны. Их болтовня ничего не значит.

Я направляюсь к разрушенной часовне. Здесь тихо, спокойно и пусто. А вот и ее надгробие, его матери.

Эжени Бэнвилл. Жена Эдварда Бэнвилла, эсквайра из Эштон-хауса. Ушла из жизни в феврале третьего дня, 1893 года от Рождества Христова, в возрасте 31 года.

Так значит, хотя бы насчет этого он не солгал. Ее не позволили похоронить на кладбище.

Я поворачиваю к дому и представляю, как Гарри возвращается домой, он еще юноша – нет, еще ребенок, и, ожидая увидеть свою мать, попадает в когти этой ведьмы. Бедный Гарри. Бедный, потерянный Гарри.

Я иду в лощину, к мертвому дубу, сажусь и жду. Земля суха, поэтому я ложусь, закрываю глаза и притворяюсь, что сплю. Может, сегодня – ведь сегодня творятся чудеса как-никак – я проснусь и увижу его рядом, точь-в-точь как тогда, но теперь я позволю ему все объяснить. Теперь я буду слушать.

Холодает. Я открываю глаза и понимаю, что рядом нет никого. Возможно, это к лучшему. Мне никогда не забыть того крика, какое бы объяснение я ни услышала, да и какое разумное объяснение тут может быть? Нужно сосредоточиться на мистере Бэнвилле. Сейчас лишь его здоровье имеет значение. Как только он поправится, у меня будет работа, которая отвлечет от мыслей о Гарри, и я смогу думать о нем, не испытывая боли. Тогда я смогу видеть в этом не более чем глупую ошибку молодости, о которой через какое-то время едва ли вспомню.