Приют гнева и снов

Я уплываю куда-то в глубь зеленых комнат, вглядываясь в темноту, где извиваются два тела, их ноги переплетены, они стонут, вздыхают, шепчут и вскрикивают. Из-за медленного скольжения по этажам, искаженных звуков кажется, что на мир я смотрю из-под воды. Неясно вырисовываются лица – бледные, встревоженные или гневные, и гнилые зубы, и смердящее дыхание. Я просыпаюсь в поту, уши заложены, а крик заглушен.

Передо мной до самого горизонта раскинулся солончак. В зловещем ночном небе кричат чайки. Холодно. Как же холодно.

Не помню, как я попала сюда и как отсюда выбраться. Пальто нет. Ни пальто, ни ботинок. Ледяная вода омывает стопы.

Где заросли боярышника? Где серое оперение ворон? И черные крылья воронов?

Это не мое болото.

Как долго длился мой сон? Я вполне могла проспать несколько дней. Не могу думать или двигаться, глаза едва открываются.

Не получается вспомнить, отчего я только что так злилась. Наверное, это все мое безумие. Они думают, что сломают мою волю, заперев меня здесь, но они ошибаются. Я скорей умру, чем позволю им сломать меня. Я скорей умру.

Мой смех отражается от влажных стен. Странный звук – будто здесь дюжина моих двойников, и все они смеются. Хор смеющихся ртов.

Дверь отворяется незаметно. От яркого света я щурюсь. Сердце замирает. Это Диамант, он пришел спасти меня. Но почему он так стоит там? Почему он не говорит ни слова, не торопится освободить меня из ловушки смирительной рубашки?

Он поворачивается, и надежду сменяет ужас – у этого человека усы, ненавистные усы. Комнату заливает яркий свет. Он не один. Трус всегда заранее думает о таких вещах. Даже со связанными руками я могу причинить ему вред, непременно причиню ему вред, и он понимает это, потому и привел с собой охрану, надежных громил. У одной в руках миска. Тот же запах, та же самая жижа.

Уомак держит свернутую трубку с воронкой на конце. Она осторожно ставит миску на пол. Если я сейчас спрыгну с выступа, то смогу убежать.

Но в ногах такая тяжесть. Я стараюсь спустить их на пол, чтобы подняться, но они не слушаются. Будто всю меня высекли из куска камня. Неважно. Если он достаточно приблизится, я найду способ. Не знаю как, но найду.

Похожая на мышь санитарка подходит туда, где на выступе лежат мои ноги. Я так внимательно наблюдаю за ней, что упускаю из виду вторую, которая заходит с другой стороны. Она обхватывает мою голову, давит ладонями на виски.

Нет. Нет, он надвигается. Мне не пошевелиться. Он поднимает ногу, упирается коленом в выступ совсем рядом со мной. Так близко, что касается моего плеча. Я не успеваю отодвинуться, а он уже перекидывает другую ногу и упирается мне прямо в грудь.

Уомак подносит трубку к моему лицу. Мне хочется закричать, но я не смею открыть рот. Я уже знаю, что он хочет сделать. Я не глупа. Я держу рот закрытым и жду, когда два пальца лягут туда, где смыкаются челюсти.

Почему он улыбается? Почему? Почему он не открывает мне рот, как его помощница тогда?

Нет-нет, только не в нос. О боже! О боже! Я открываю рот. Лучше уж так, но ему это неинтересно. Он хочет сделать мне больно, и ему это удается. Боль так сильна, что на глазах выступают слезы. Их не остановить. Слезы льются из глаз, затекают в уши.

Трубка введена. Она уже в горле, и я отхаркиваюсь и отхаркиваюсь. А они все не останавливаются, проталкивают трубку все дальше и дальше.

Слава богу. Он остановился. Делает знак рукой, и у меня мелькает мысль, что, может, на этом все закончилось.

Но нет, санитарка передает ему миску. Он выливает содержимое в воронку, и я ничего не могу сделать, чтобы остановить его. Я ненавижу его. Я ненавижу его.

Он закончил. Миска пуста. Он передает ее санитарке, слезает с меня, отряхивает брюки с таким отвращением на лице, будто я его заразила.

«Я тебя ненавижу». Мне хочется крикнуть это ему в лицо, но голоса нет, и эти слова остаются в моей голове. «Надеюсь, ты сгоришь в аду».

Он не смотрит мне в глаза. Возможно, знает, что в них увидит. Он не отрывает взгляда от трубки, которую вытаскивают санитары. Она почти фут длиной, практически с меня ростом, и все это время она жжет меня изнутри.

Когда трубку полностью извлекают, меня рвет. Я извергаю все, что в меня влили, – на платье, уступ, где я лежала, и на волосы.

Санитарка с мышиными волосами цокает.