Приют гнева и снов

Я обхватываю себя руками, чтобы не закричать. Он любит ее – в этот самый момент и точно так же, как любил меня, шепчет ласковые слова, целует в шею. Я не вижу ничего, кроме их переплетенных тел. Я вот-вот сойду с ума от одной мысли об этом. Все идет кругом – дом, мир, моя жизнь. Спотыкаясь, я пересекаю прихожую и попадаю в кухню, поднимаюсь по лестнице к себе. Не позволю им видеть меня такой, видеть мою слабость и боль. Как же я глупа, что считала себя любимой. Все нежные слова, которые он говорил мне, не значили ничего. Наверное, те слезы, которые он выплакал на моем плече, тоже были притворством. Мне казалось, я знаю его, но этот Гарри – чужой.

Я толкаю дверь в свою комнату. Надо уезжать, собирать вещи. Я меряю шагами комнату. Но куда мне идти? Я не могу оставаться с ними под одной крышей. О, но как же мистер Бэнвилл? Что же будет с ним, если я уйду? Кто позаботится о нем? Никто, в этом нет никаких сомнений.

Я продолжаю ходить взад и вперед по комнате, взад-вперед. Что же делать? Осмелится ли он прийти сюда, притвориться, что все по-прежнему? Во мне кипят ненависть и боль. Проходят часы, а его все нет. Это к лучшему. Увидеть его сейчас было бы невыносимо, смотреть, как ложь льется из этих безупречных губ.

Дверь заперта, ее подпирает стул – он всегда приходит ко мне поздно ночью. Сколько раз он уже перебирался из ее постели в мою, сколько раз менял ее объятия на мои?.. От одной мысли делается тошно. Я забираюсь в кровать и укрываюсь с головой, мечтая, чтобы весь мир исчез, – но все остается на своих местах. И доказательство – шаги на лестнице. Сердце колотится о ребра.

– Мод? – Дверная ручка поворачивается. Сколько раз он это делал? Сколько? И каждый раз его ждали мои объятия, моя постель.

– Тебе нехорошо? – Он стучит в дверь костяшками пальцев. – Мод.

Я так любила этот голос когда-то, теперь же он мне ненавистен.

– Уходи.

– Почему? – Дверная ручка дребезжит. – Впусти меня, я хочу помочь.

Я беззвучно смеюсь с широко открытым ртом, смеюсь, смеюсь, смеюсь, пока весь воздух не выйдет из легких, а он все это время колотит в дрожащую от такого напора дверь.

– Мод, ради всего святого! – Ручка снова дребезжит. Бах! Дверь содрогается от удара или пинка, и его шаги тяжело раздаются на лестнице.

Я дрожу в коконе из одеял, дрожу, как и моя бедная дверь только что дрожала под его натиском. Какой же дурой я была. Как же позволила себя обмануть, хотя все это время он спал с ней. Мое сердце настолько переполнено яростью, что не получается даже заплакать.

Мне не обрести ни сна, ни покоя. Наступает утро, и мистера Бэнвилла нужно вымыть, накормить и почитать ему. Меня тошнит от усталости, тошнит от ненависти, но он ни в чем не виноват. Он потягивает ореховый напиток, приготовленный мной, и улыбается краешком рта, когда я беру «Большие надежды». Мой голос дрожит, да и сама я дрожу, но каким-то образом мне удается справиться с чтением, хоть я и слова не могу вспомнить из прочитанного.

Мистер Бэнвилл спит, а я все сижу рядом с ним. Гаснет камин, и в комнате становится прохладно. Пробираюсь в коридор. Из комнаты Имоджен доносятся голоса. Я спотыкаюсь, услышав Гарри, при звуке его голоса голова начинает гудеть. Я хватаюсь за стену. Я не должна думать о нем. Больше он ничего для меня не значит. Ничего.

В воскресенье – церковь, и мне не скрыться от него, некуда спрятаться от неумолимого, пронзительного взгляда. Я ухожу до последнего благословения и спешу к дому.

За моей спиной слышны тяжелые шаги, все ближе и ближе.

– Мод, подожди.

Его ноги длиннее моих.

– Пожалуйста.

Я останавливаюсь, не отрывая взгляда от земли под ногами. Может, это не он. Пожалуйста, Господи, пусть я ошибаюсь и это действительно будет не он.

Шаги замедляются, останавливаются.

– Я не понимаю.

Он тяжело дышит.

Нужно уйти, иначе снова попаду в ловушку его голоса. Загляну ему в глаза и пропаду.

– Что изменилось? – спрашивает он.

Я ухожу.

– Приходи на болото.

– Нет.

Он ловит мою руку.

– Почему? – Кончики его пальцев покраснели и воспалились. Из-под ногтя сочится кровь. – Что с тобой случилось?

– Со мной? – Я пытаюсь рассмеяться, но смех застревает в горле. – Со мной все в порядке. Это не я сплю с женой собственного отца.

Он отшатывается, будто я влепила ему пощечину.

– Скажи мне, что я ошибаюсь. Давай. Скажи, что это неправда!

Гарри даже не смотрит на меня. Дрожащими руками он вынимает серебряный портсигар и открывает его. Сигареты высыпаются на землю.

– Скажи мне. – Пожалуйста, скажи. Скажи, что это неправда, что я ошиблась.

Он нагибается, низко склонив голову, чтобы подобрать сломанные промокшие сигареты. Он шарит вслепую, его пальцы не удерживают ни одну.

– Проклятье, – говорит он. Проклятье.

– Будь ты проклят. – Я ухожу прочь.

Мозг оцепенел, опустел. Ноги несут меня на кухню, и я сажусь за стол, как обычно по воскресеньям, в ожидании обеда. Когда его подают, я перекладываю мясо на тарелку, прячу его под капусту. Я даже не могу сделать вид, что ем.

Прайс откидывается на стуле и рыгает.

Миссис Прайс вытирает лоб фартуком.

– Так значит, Гарри обратно собирается, в Лондон едет?

Прайс кивает.

– Ага. – Он смотрит на меня. – Шлюх там много.

Хорошо. Пусть он достанется им. Может, тогда он наконец перестанет мне сниться и оставит меня в покое.

Но нет, во сне я вижу его с Имоджен в моей постели. Я открываю дверь. Их головы поворачиваются ко мне, и оба смеются, хихикают, как дети. Снова и снова мне снится все тот же сон – их обнаженные тела и смеющиеся лица.

В моей жизни не осталось ничего, кроме спертого воздуха и тоскливой тишины, ожидания, бесконечного ожидания его отъезда, страха перед его отъездом, постоянного напряжения от того, что я не могу броситься к нему, упасть перед ним на колени и умолять его остаться. Напряжения от всего этого.

Мне нужно прогуляться на свежем воздухе. Там мне будет лучше. Может быть, когда я вернусь, он уже уедет и я забуду его. Я гуляю по полю за домом и направляюсь к зарослям боярышника. Эти колючие деревья здесь повсюду, но почти все они прижаты к земле жестокими ветрами. Прайс любит рассказывать, что эти камни – все, что осталось от римской виллы, и на этом поле произошла какая-то резня, все оно залито кровью. Я не верю ему. Откуда ему знать? Он знает только одну книгу – Библию, а в ней нет ни слова о Резне у зарослей боярышника.

Небо – чистая лазурь, солнце пригревает. Я бреду по полям, разговаривая сама с собой, перечисляя попадающиеся на глаза растения: борщевик, тысячелистник, герань Роберта – все эти травы я столько раз собирала. Мой интерес к ним да и вообще к чему бы то ни было исчез. Но я продолжаю перечислять их вслух, потому что это отвлекает меня.

Отсюда видна деревня и простирающиеся за ней земли, а за ними – море. Никакого движения, будто это место давно заброшено. Бьет церковный колокол – три часа.

На открытом просторе ветер становится прохладным, несмотря на солнце. Я подхожу к неглубокой впадине посреди поля. Ствол дуба расщеплен надвое, одна его половина лежит на земле. Я сажусь на нее, но она неровная и неудобная – приходится устроиться на мшистых корнях. Отсюда удобно зарисовывать деревню.

Карандаш занесен над бумагой. Я смотрю на Эштон-хаус, на церковь и деревья за ним. Смотрю и думаю, там ли он сейчас, возможно с какой-нибудь другой. Наверняка ему есть из кого выбирать. Ни одна местная девушка не откажет ему.

Беспокойные ночи и долгие, исполненные напряжения дни измучили меня. Я прислоняюсь к стволу и закрываю глаза. Как же я устала от всего этого: устала представлять ее и Гарри вместе, устала слышать его крик или воображать, что слышу.

Мои мысли постоянно возвращаются к нему. Он уезжает, и это к лучшему. Тогда я смогу забыть, и все будет хорошо. Тогда я смогу оставить эту ошибку в прошлом и никогда больше не доверюсь ни одному мужчине.

Я ложусь, опускаю голову на подушку из мха и впервые за долгие дни засыпаю.

– Я не люблю ее.

Я резко поднимаюсь, глаза щиплет от яркого солнечного света. Он лежит на спине рядом со мной. Мне кажется, что это видение, плод моего воображения. Но как же реально его лицо вплоть до мельчайших деталей, даже черный цвет его волос, каждая черная ресница, каждая пора.

Он зажигает сигарету, затягивается и медленно выпускает длинную струю дыма. Она лениво поднимается к небу. Я завороженно смотрю, как дым клубится меж его губ, выписывает завитки и колышется от его дыхания. Когда-то эти губы были моими, или мне так казалось. И эта кожа вокруг них, с легкой щетиной, тоже принадлежала мне.

– Слышишь? – спрашивает он.

– Да. – Я перевожу взгляд на шишковатые корни, ползущие в мягкой земле или выступающие из нее, словно руки давно погребенного мертвеца.

– Я уже не раз пытался покончить с этим.

Кора дерева иссечена глубокими трещинами и покрыта мхом, напоминающим бархат – прекрасный темно-зеленый бархат. Я глажу его, зарываюсь пальцами в мягкое покрывало.

– Как долго?.. – Я делаю неопределенный жест, что-то мешает мне закончить вопрос.

– С тех пор, как мне исполнилось четырнадцать.

Он нервничает? Нет, в его руке зажата сигарета, большая часть ее уже превратилась в пепел, он вот-вот упадет и рассыплется, и дрожи в ней нет.

Мне приходится прижимать руки к земле, прятать их под ноги, чтобы унять дрожь.

Он смотрит в небо. Какими голубыми кажутся его глаза в этом свете, словно драгоценные камни.

– В том склепе, где мы встретились, – говорит он, – похоронена моя мать. – Теперь и его руки дрожат, пепел срывается с сигареты. – Ее запретили хоронить на кладбище. – Он выпрямляется и упирается локтями в колени, склонив голову и спрятав лицо. – Она умерла в мое отсутствие, я был на учебе. А когда вернулся домой на лето, она уже давно была похоронена и забыта.

– И никому не пришло в голову сообщить тебе?

Он качает головой, мельком смотрит на меня.

– Я был ребенком. – Его губы кривятся. – Было решено, что меня это не касается.

Приходится еще сильнее прижимать руки к земле, чтобы побороть желание протянуть их ему навстречу. Так хочется обнять его, но эти губы лгали мне все лето, и эти глаза с ними заодно. Неужели он считает меня такой глупой, что планирует новый обман?

– Вернувшись, я обнаружил, что слуг, которых я знал всю жизнь, выгнали ради этих мерзких Прайсов.

– Но твой отец наверняка…

– Мой отец? – Он делает глубокий вдох и смотрит в небо. – Я презирал его и сказал ему об этом. Он не говорил со мной о матери, запрещал упоминать ее имя. Будто она и не жила вовсе. Мне казалось, он забыл о ней. Я ошибался, но… – Он трет глаза. – После этого он спрятался от меня, заперся в своей лаборатории и предоставил меня заботам своей новой жены. – Горькая улыбка проступает на его губах. – Первую же ночь после моего приезда она провела в моей постели. – Он тушит сигарету о траву. Она гаснет с тихим шипением.

– Ты не мог остановить ее?

– Я думал, она хотела утешить меня. – Он отворачивает лицо и резко усмехается.

Неужели это правда? Я вспоминаю, как он смотрел на Имоджен тогда на террасе, когда она запрокинула голову, – тем же жадным, порочным взглядом он смотрел на меня, в его глазах был тот же голод, то же желание – и я не могу поверить ему. Не осмеливаюсь поверить ему.

– Ты уже не ребенок, – говорю я. – Хочешь сказать, что и сейчас не можешь ее остановить?

– Я сделаю это. Я собираюсь.

– Ты до сих пор спишь с ней? – Скажи «нет». Пожалуйста, скажи.

Он колеблется.

– Нет, – отвечает он слишком поздно.

– Лжец. – Глаза щиплет от слез. В горле нарастает жжение. Если он скоро не уйдет, я не выдержу и сломаюсь, нельзя этого допустить. Я впиваюсь ногтями в мох.

– Пожалуйста… – Он хватает мою руку. – Я не могу представить жизни без тебя.

Не осмеливаюсь взглянуть на него. Поэтому не отрываю взгляд от кончиков его обгрызенных пальцев.

– Я слышала вас, тебя и ее – вместе.

Он отворачивается. По его шее поднимается румянец.

В памяти всплывает картина: мистер Бэнвилл вылетает из малой гостиной, лицо Гарри пепельного оттенка.

– Твой отец узнал о вас, да? Поэтому он…

Он вскакивает на ноги, он будто собирается уйти, но не делает ни шага. Он просто стоит, лицо отвернуто, глаза не прикованы к горизонту, будто он выглядывает кого-то. Но там никого нет – только трава и небо.

– Поезжай в Лондон.

Он сглатывает, кивает.

– Ты позаботишься о нем? Об отце?

– Конечно.

Он снова кивает, разворачивается и, спотыкаясь, спускается с холма обратно к дому неуклюжим шагом, переходящим на бег. Он плачет. Я знаю, что он плачет, и мне хочется окликнуть его, но мне слишком страшно – я боюсь этого мальчика-мужчины, боюсь, что он уничтожит меня и себя заодно.