Приказ

Эрика и Альби разыскали свежую могилу, постояли над насыпанным холмиком, покрытым венками и букетиками цветов. Почти все венки были сделаны из искусственных цветов, что, с одной стороны, свидетельствовало о бедности, а с другой — просто производило ужасно неприятное впечатление. С кладбища они не пошли домой, а решили немного прогуляться по склону горы, с которой кто на тачке, кто на старой четырехколесной ручной тележке, а кто даже на старой детской коляске вез вниз несколько охапок дров. Некоторые тащили вязанки на спине. Жители рабочих кварталов, чтобы не замерзнуть в своих квартирах, были вынуждены ходить в лес за дровами. То тут, то там стучали топоры, визжали пилы, и не было такой силы, которая могла бы остановить этих людей.

Альби и Эрика немного поднялись по склону, чтобы сверху взглянуть на это варварское уничтожение леса и послушать торопливый гомон самовольных порубщиков. Во многих местах горели костры, и по всей долине пахло дымом, который бывает особенно едким, когда жгут сырую древесину.

— Вот оно, начало анархии, — вздрогнув от страха, заметила Эрика. — Что же будет позже, в январе и феврале, когда морозы станут еще сильнее? Прежде чем придет весна, эта дикая орда натворит бог знает что…

— Ничего не поделаешь. Это всего лишь одно из последствий проигранной нами войны. Глядя на эту картину, я никак не могу согласиться с утверждением старика Клаузевица о том, что войны ведутся против идей. — Альби нервно закурил, не отрывая взгляда от людей, рубивших деревья. — Боюсь, что когда-нибудь я стану неисправимым пацифистом, а это убьет во мне солдата. Но ведь пока солдаты не нужны, а венгры особенно…

Ночь под Новый год Альби и Эрика, как и рождество, провели в узком семейном кругу. Когда ровно в двенадцать часов ночи в гостиной раздался мелодичный звон больших часов с маятником, они открыли бутылку шампанского, выпили по бокалу, обнялись и расцеловались. Сударыня после этого удалилась к себе в спальню, а Эрика снова обняла Альби и крепко прижалась к нему, словно не собиралась больше отпускать от себя.

В течение нескольких дней Эрику не покидало настроение новогодней ночи. Альби, правда, не замечал этого. Он ждал приглашения на работу в министерство, но приглашение запаздывало, видимо, из-за последних политических осложнений.

В обстановке вынужденного бездействия они с Эрикой много гуляли и во время этих прогулок как бы заново открыли для себя город и еще раз убедились в том, что уровень обслуживания в шикарных ресторанах почти нисколько не ухудшился.

Оба регулярно читали свежие газеты и обменивались мнениями о прочитанном. Оба они сошлись на том, что одобряют все шаги Каройи и симпатизируют сторонникам политической общности. Однако с настоящими новостями этой «ведьминой кухни», постоянно меняющимися и, естественно, далеко не приятными по содержанию, их знакомили Адам Истоцки и барон Гот.

Барон, будучи видной фигурой делового мира, получал информацию из первых рук, а передавая ее дочери и зятю, нисколько не скрывал, что полученные новости сильно беспокоят и его самого.

— Барта и Фридрих погорели только потому, что заглядывали коммунистам в карты, — заявил он. — С краплеными картами они никак не могут оставаться за общим столом. Оба они зарекомендовали себя дилетантами в политике. Последователь Барты, граф Фештечич, споткнулся о тот же камень. Он воспринял концепцию Барты и Фридриха, если пропагандируемую ими галиматью можно назвать концепцией, надеясь с ее помощью добиться, чтобы французские части оккупировали Венгрию. Говорят, что Батиани и Ловаси согласились со столь странным планом, а Каройи и Беринкей — нет. В результате их тяжбы партия Каройи как бы раскололась на две части. — Покачивая головой, барон повернулся к Сударыне и сказал: — Мне начинает не нравиться наша отечественная политика.

Истоцки говорил еще более откровенно: