Приказано молчать

«Ладно. Утро вечера мудренее».

Утром сам хотел встать, да не удалось. Обленился в госпитале, не поднимал никто по тревоге, не будил спозаранку, а лишь тогда протирал глаза, когда в палате появлялась медсестра, ибо время пришло мерить температуру. Проснулся от того, что заспорил Василий с матерью.

– Путь поспит, – упрашивала она. – Пусть понежится. Мельница никуда не убежит.

– Мам, иль он не боец Красной армии? Лежебока он, что ли?

– Может, оттого и отпустили, что больше нужного сил тратил. Хворый он, может…

Не удивило Константина это материнское предположение, стыдно стало за обман, но что поделаешь, раз велено помалкивать. Полегчало на душе, когда Василий возразил:

– Мам, в больницах в армии лечат. Никуда больного не отпустят. Я-то знаю.

Для матери Василий – авторитет. Он уже отслужил положенный срок. Не могла мать ему не верить, а, может, очень хотела верить. Как бы то ни было, но отступилась:

– Ладно. Буди.

– Подъем, Костя. Подъем! – входя в горницу по-военному скомандовал Василий, а когда Константин непрытко сел на кровати, брат искренне удивился: – Не служба, стало быть, на заставе, а курорт.

– Какой там курорт…

– А то. Подъему даже не научился.

Не стал Константин перечить брату, ополоснул лицо под рукомойником, выпил кружку молока и доложил, что готов к выполнению любого задания. Бодро доложил, а самого робость берет: вдруг швы разойдутся, как тогда? Сел в телегу, и потряслись они неспешной трусцой за околицу, в километре от которой стояла у запруды островерхая мельница.

Встретил их мельник (седой то ли от мучной пыли, то ли от пережитого лихолетья, когда никто не ведал, чем может закончиться очередная ночь, либо выстрелом из обреза, либо комбедовской комиссией) упрекнул:

– Чего вчерась не забрали? Вон мешки ваши. Вчерась еще поставлены.

Мешки с мукой действительно загородили проход к жернову. Мельница небольшая, и сельчане приучены были и привозить пшеницу точно в назначенное время, и увозить муку тоже без задержек. Чтоб сутки мешки стояли, такого прежде не случалось. Вот Василий и повинился:

– Брательник на побывку приехал. Вот он.

– А-а, Константин. Пограничник. Схудал-то чего? Аль голодно там? Аль хворый? Не ранетый, случайно?

– Жарко там.

– Ну-ну… А осилишь ли пятерик, как бывало?

Осилить, может быть, и осилил бы, но не решился. Трехпудовые таскал только к телеге, перемогая вдруг откуда-то взявшееся головокружение и колкую боль в груди.

Брат, вначале подшучивавший, посерьезнел, сделав, видно, для себя открытие, но здесь, на мельнице, не стал выяснять правоту своего неожиданного вывода. Когда уже отъехали почтительно в поле, спросил напрямую:

– Ты, Костя, что скрываешь? Какой силы парнем был, а теперь пятерика опасаешься? От солнца так не усохнешь.

Вот тебе и на… Оправдались опасения. Хоть проваливайся от стыда сквозь землю. Никогда не врал он прежде. Никогда. А тут хочешь или не хочешь, но правда запрещена. Присягу давал: хранить военную тайну, как через нее, через присягу, перешагнешь?

– Ты прав, Вася. Малярия одолела. Матери не сказывай. Прасковье тоже. Ивану я сам скажу.

– Да, дела… – неопределенно протянул Василий. – Малярия, говоришь… Ишь ты…

Почувствовал Константин сомнение брата. Не поверил тот. И то верно, как вралю верить? Если вчера обманул, отчего сегодня не может соврать?

Дальше ехали молча. Василий, видимо, основательно удивленный и даже оскорбленный неискренностью брата, Константин, естественно, удрученный своим положением и чувствующий себя не в своей тарелке. Хотя для Константина весь этот разговор не мог быть неожиданным, он предвидел его, готов был к обману ради высокой цели, но вот теперь, когда вопрос задан, когда брат больше не верит ему, все оправдательные аргументы улетучились.

«Зря ехал. Поправился бы, вот тогда…»

И понимал со всей ясностью, что «тогда» уже не отпустили бы на побывку, «тогда» служба закрутила бы без удержу.

Выехали на свою улицу, и оба увидели военкоматовскую пролетку, которая стояла у их дома.

– За тобой, должно? – спросил Василий.

– Кто его знает, – ответил Константин, хотя точно знал, что пролетка действительно приехала за ним, что сейчас повезет она его вначале в военкомат, а потом в районную больницу, где осмотрят швы и смажут их, а ему вколят укол. И оттого, что вновь вынужден ловчить, ему стала противной такая игра.

«Уезжать нужно. Уезжать…»

Но уехал он не на следующий день. После возвращения из военкомата, его никто ни о чем не расспрашивал. Установился в доме вполне устраивавший Константина нейтралитет: его только слушали, о чем он рассказывал, того и было довольно. Ни одного бестактного вопроса. Да и на трудные работы больше не звали, но в хозяйстве и мелких дел хоть отбавляй, вот и не мучился больше Константин.