Приказано молчать

В Ашхабад Гончаров вернулся не вдруг. На следующий день не подвернулась оказия, а незанятому человеку всегда найдется работа, вот и попросили его помочь молодому кузнецу перековать всех коней из резервного полка. Когда их работа была сделана, сразу нашлось и на чем ехать, и с кем ехать. А дома ждало его новое назначение – начальник учебной заставы 42-го стрелкового полка. Да, менялись времена, понимать уже начали войсковые начальники, что слаба кавалерия против танков, обузна даже. Конь, он на границе хорош, в горах незаменим, а лавинные атаки на фронте, как в Гражданскую войну, теперь просто бессмысленны. Пехота стала царицей ратных полей. Хорошо вооруженная пехота. И в такой ситуации никому нет дела до того, легко ли стать пехотинцем старшине Гончарову, штыком проткнутому?

Верно, вернулись к нему сила и ловкость, в седле себя он чувствовал вполне уверенно, на турнике и брусьях все программное выполнял с завидной легкостью, а вот пешие переходы и кроссы, которые теперь стали просто необходимыми, оказались не по его проткнутым легким. Сознание, бывало, терял он на марше. Нет, не падал, даже не отставал, шагал впереди заставы и дистанцию держал без нарушения. Но на целые минуты терял полный контроль над собой. Совершенно отключался.

Знал об этом, однако же, он один. Не ходил Гончаров в полковой медпункт. Не жаловался никому. Опасался, что могут его вернуть на линейную заставу, и тогда прощай, фронт. Понимал в то же время, что естество не одолеешь. Определил самому себе образ действия единым словом: крепиться.

Застава его по всем показателям считалась правофланговой. Опыт у него был большой, умел Гончаров к тому же увлечь бойцов, умел рассказывать и показывать, остальными же заставами командовали молодые лейтенанты, только что окончившие кавалерийское пограничное училище в Алма-Ате. Их самих нужда была еще учить и учить. Но как часто бывает, не позволяла им амбиция (старшина всего по званию, как же!) учиться у старшины. Опыт и возраст в таких случаях ни в грош не ставится. На каждом шагу пытались лейтенанты подчеркнуть свое превосходство, свое право стоять ступенькой выше на армейской служебной лестнице.

Но совсем иного мнения был ротный и особенно командир полка майор Грахов, много знавшие о Гончарове. Когда случалось, что ротный по каким-то причинам отсутствовал, исполнять временно его обязанности оставляли старшину Гончарова. Лейтенанты в таких случаях считали себя обойденными, а то, что ими командует старшина, воспринимали оскорбительно. Поначалу ту обиду они обсуждали меж собой, пыхтя и пыжась, но в конце концов решили заявить о своей обиде вслух. На одном из совещаний, которые регулярно проводил майор Грахов.

Закончилась деловая часть, и тут командир полка, по армейской традиции, спросил подчиненных, есть ли у кого вопросы.

– Есть, – поднялся молодой лейтенант, явно делегированный недовольными. – У нас в роте нарушается устав.

– А-а-а, – понимающе протянул Грахов. – Понятно. Так вот, сынок, и вы, товарищи лейтенанты, запомните: никогда не обсуждайте приказы старшего командира. Никогда. Ротный оставляет за себя Гончарова. Ротный! Какое вы имеете право обсуждать его действия?! И дальше… Вот когда вы послужите столько же, сколько Гончаров, и с такой же отдачей, как Гончаров, я буду готов выслушать ваши претензии. Все! Свободны!

Радостно старшине Гончарову, что командир полка осадил желторотиков, но сомнение, впервые посетившее его душу в Бахардене, теперь уже основательно устроилось в излюбленном месте, и никакими силами от этого сомнения Гончаров отделаться уже мог. Тем более, что вновь ему предложили сдавать экстерном за училище, а медкомиссия вновь отказала допустить до экзаменов. И вновь никому в голову не пришло добиться для Гончарова исключения.

Оно могло бы быть, то исключение, знай старшие командиры о его подвиге. Скорей всего, дальше нескольких человек не разошлись сведения о поединке отделенного с предателем…

Как бы то ни было, но настал все же тот долгожданный час, когда все мелочные амбиции оказались вовсе забытыми. Полку подали вагоны.

На фронт!

А он уже подходил к западной границе. Не сорок первый, а сорок четвертый. Смазывают пятки агрессоры, хотя и огрызаются еще основательно, и каждому хочется своим штыком поддеть, чтобы скорей, значит, в ее логово загнать многоголовую гидру, а там и вовсе добить. На подъеме жила страна. На великом подъеме.

Радостный прибежал домой Гончаров (к тому времени он уже был женат), поскорее оповестить Марийку свою, вовсе не думая, что не радость несет ей, а печаль. Враз охладила она пыл:

– А я как?

Женщина всегда остается женщиной. Для нее самое великое, самое драгоценное – семья. Для нее проводить мужа на войну, пусть даже священную, – горе.

– И впрямь, ты-то как? – ответил растерянным вопросом Константин, ругнув себя за черствость. Ишь ты – фронт! Все забыл! Но осенило его: – Вот что… На запад мы едем. Почти рядом с моим домом путь. Там и высажу.

– Хорошо бы. Пустят ли в поезд?