Приключения четырех дервишей

После этого Озодбахт решил пойти на кладбище. Он дождался наступления ночи, сменил свою одежду и, захватив горсть серебра и золота, один отправился в путь и оказался за городом.

Дойдя до кладбища, он прочитал Фатиху и пошел дальше. Посреди кладбища он увидел площадку, своеобразную террасу, где ярко пылал костер. Шах сказал себе: «Определенно, там сидит или чужестранец, оставивший родные места, или какой-нибудь бедолага, или же дервиш, ищущий уединения, избегающий общения с людьми и избравший своим приютом именно это место». Приблизившись к террасе, шах увидел четырех дервишей в ветхой, потрепанной одежде. Они сидели на досках у четырех колонн, и каждый напоминал собой цаплю, спрятавшую голову под крыло. Сложив руки на согнутых коленях и опустив голову на них, они погрузились в глубокое море молчания, отрешившись от окружающего мира. На надгробье мерцал светильник, напоминая своим светом сердце одинокого странника, разлученного с друзьями и родиной, охваченного безысходным горем, нищетой и бесприютностью, отягченное и измученное печалью и тяжкими думами.

Падишах вспомнил слова давно ушедших, сказавших:

Уединение дервишей сравнимо с пышным цветником,

И будет царственно возвышен, кто к ним сочувствием влеком.

Я должен подойти к ним, услужить им как-то и согреться их теплом.

Шах хотел уже подойти к ним, но разум предостерег его: «Не будь простаком! Не зная, кто они и не проверив их, как можешь ты довериться им! А если это волки в овечьем обличий или дивы в человеческом образе?»

Вдруг один из дервишей чихнул и вознес восхваления создателю. Остальные дервиши встрепенулись и пожелали тому благополучия. Один из них встал, поправил свет в светильнике и опять сел на свое место.

Озодбахт подумал: «Ну теперь тайное станет явным»,— он приблизился к террасе, сел на надгробный камень, навострил уши и устремил взор на этих людей.

Один из дервишей сказал своим товарищам:

— Братья, в эту ночь мы — четверо несчастных, разлученных с родиной, испытавших великие муки и горести, словно Меджнун[4] устремившихся в бескрайние степи, не знавших ни минуты покоя, подобно селевому потоку, наконец повстречали друг друга. И неизвестно, какие еще бедствия, по воле рока, посыплются на наши несчастные головы. О, почему мы оказались в силках напастей? Давайте скоротаем лучше ночь, послушав историю каждого из нас. А завтра будет видно, что нас ожидает.

Дервишам понравилось это предложение, и они сказали:

— Хорошо, если бы ты сам начал рассказывать о себе, но с условием, что будешь говорить только правду!

И вот дервиш, терзаемый горем, опустился на колени и, словно весеннее облако, стал лить слезы, оплакивая свою несчастную долю, и сладкоречивый попугай его языка приступил к рассказу:

РАССКАЗ О ПРИКЛЮЧЕНИЯХ ПЕРВОГО ДЕРВИША

Друзья мои!

Собратья по несчастью!

Товарищ ваш смертельной ранен страстью.

От жгучих взглядов я сошел с ума,

Остались мне лишь посох да сума.

Израненный кокетливой любовью,

И день и ночь я обливаюсь кровью.

И сердце сгустком крови запеклось...

Вот от разлуки что со мной стряслось!

Дервиши, ваш верный слуга, облаченный в рванье и осмелившийся раскрыть перед вами уста, родом из Йемена. Отца моего звали Ходжа Ахмад. Он был богатым купцом, владельцем больших товаров, и многие торговцы ездили по торговым делам на его деньги. У него было двое детей. Один из них — ваш покорный раб, а вторым ребенком была девочка, которую мой отец еще при жизни выдал замуж.

Когда мне исполнилось четырнадцать лет, отец мой занемог. Проболев недолго, он ушел из мира сего. Собрались родственники, соседи, его соратники и привели в надлежащий порядок дела отца. Я неделю соблюдал траур. А когда друзья разошлись по своим домам, я особенно остро почувствовал и осознал кончину отца. Одиноко и бесприютно сидел я, забившись в угол комнаты, закрыв двери и для чужих, и для знакомых. Еще три дня провел я в скорби и печали.

Дервиши! Сумасбродные гуляки и кутилы, а также дьяволы в человеческом облике имеются в каждом городе. Они вечерами насыщаются куском с чьего-нибудь блюда, днем довольствуются обносками с чьего-нибудь плеча. И вот несколько таких людей, прослышав о кончине ходжи[5] и печали его детей о почившем родителе, на четвертый день подошли к моей двери и попросили позволения войти, чтобы выразить мне свое сострадание. Я позволил им войти. Они вошли, выразили сочувствие, стали утешать меня и сказали:

В сей мир мы все приходим — и уйдем,

Никто навек не оставался в нем.