Приключения Джона Девиса

– Какая-то чертовщина, – пробормотал Боб. – Я думаю, ваше благородие, что лучше всего послушаться.

– А когда же мы попадем на корабль? – спросил я.

– В утреннюю вахту, когда будет светло.

До утренней вахты оставалось еще часа четыре, но делать было нечего: мы решили ждать и отошли от корабля на некоторое расстояние. Боб предлагал сойти на берег, потому что там нам было бы удобнее, чем в лодке, но собаки отбили у нас охоту гулять ночью по Константинополю. Мы остались посреди Босфора. Если бы наказание наше этим и ограничилось, было бы еще ничего, потому что ночь стояла прекрасная и воздух был теплый, но прием, который нам оказали, не предвещал ничего хорошего. Немудрено, что это нас так беспокоило: мы слишком хорошо знали характер Борка. Несмотря на красоту зари, которая начинала заниматься, и великолепное зрелище, которое являл собой восход солнца, эти четыре часа показались нам мучительно долгими. Наконец, свисток возвестил о смене вахты. Мы снова приблизились к кораблю. В этот раз нам никто уже не помешал.

Ступив на палубу, мы увидели, что лейтенант Борк в полном облачении стоит перед всем корпусом офицеров, которые были собраны будто на военный совет. За такой проступок, какой мы совершили, мичманов наказывают обыкновенно арестом, а матросов несколькими ударами плетью, поэтому мы и представить себе не могли, что вся эта церемония устроена для нас. Но мы догадывались, что Борк хочет выставить нас дезертирами. Как только мы взошли на палубу, он сложил руки на груди, посмотрел на нас взглядом, в котором читалось стремление кого-нибудь наказать, и спросил:

– Откуда вы?

– Мы были на берегу, лейтенант, – ответил я.

– С чьего позволения?

– Вы знаете, что я был с капитаном.

– Знаю, но все другие вернулись в десять часов, а вы нет.

– Мы вернулись в двенадцать, но нас не пустили.

– А разве кого-нибудь пускают на военный корабль в полночь?

– Я знаю, что в такое время не возвращаются, но есть обстоятельства, которые могут задержать против воли. Я был с капитаном, разлучился с ним случайно и только ему обязан во всем отчитаться. Кроме капитана, никто не может вмешиваться в это дело.

Борк с досадой увидел, что ему не удалось поддеть меня. Он отпустил офицеров и принялся расхаживать по палубе, искоса поглядывая на меня. Я много сносил от Борка и не знаю, отчего эти взгляды так меня взбесили, но я подошел к нему и попросил объяснить мне причину столь оскорбительного поведения. Слово за слово, у нас произошла страшная ссора. Борк до того разгорячился, что совершенно вышел из себя и назвал меня «дрянным мальчишкой, которого он, если бы был моим отцом, велел бы высечь розгами».

Что я в эту минуту почувствовал, описать невозможно. Кровь бросилась мне в голову. Я прибежал в каюту, схватился обеими руками за волосы, кинулся ничком на пол и лежал так неподвижно, не подавая никаких признаков жизни, кроме какого-то хрипения, выходившего из груди. Потом – не знаю, сколько прошло времени, – я медленно поднялся и улыбнулся.

Мысль о мщении до такой степени занимала меня целый день, что я слег в постель и не притрагивался к пище. Между тем я казался спокойным, и матрос, который принес мне завтрак на другое утро, конечно, не догадался, что со мной происходит. Чтобы не вызывать у него подозрений, я начал есть при нем и спросил, вернулся ли капитан. Матрос ответил, что капитан приехал еще накануне, что мне и Джеймсу объявлен месячный арест за несвоевременное возвращение на судно, что презрительный отзыв лейтенанта обо мне возбудил негодование во всех офицерах и они, чтобы отплатить ему, «наложили на него карантин». Это меня обрадовало, как свидетельство того, что весь экипаж одного со мной мнения о поступках Борка. И я еще больше утвердился в своем намерении.

Теперь я должен объяснить тем из моих читателей, которые не знакомы с жизнью английского морского флота, что значит «наложить на кого-нибудь карантин». Когда кто-нибудь из офицеров несправедливо обидит своего товарища или совершит неблагородный поступок, остальные устраивают нечто вроде совета и объявляют, что этот офицер будет столько-то времени в карантине. Но такое решение должно быть принято единогласно, потому что соблюдать его придется абсолютно всем.

Вот в чем состоит наказание. Когда на офицера накладывают карантин, он становится отверженным, как прокаженный. Никто не подходит к нему иначе как по долгу службы; если он спрашивает, ему отвечают как можно короче; если он протягивает руку, ему руки не подают; если он предлагает сигару, никто не берет; если он идет на носовую часть, офицеры переходят на корму. За обедом никто ему ничего не подает, хотя соседей его потчуют, как никогда; он должен или просить, чтобы ему подали, или сам взять. Жизнь на море и без того не слишком разнообразна, и потому подобное наказание – настоящая мука, с ума можно сойти. Зато наказанный обычно покоряется и исправляется. Тогда он снова становится для всех хорошим товарищем и перестает быть изгоем. Но если он упрямится, карантин не прекращается.