Приключения сомнамбулы. Том 1

– К-к-классные а-а-ак-кварели! – делился восторгами Фаддеевский с отрешённым, даже не скосившимся на выставочный щит, Блюмингом, – в-всё-таки В-в-владилен Т-т-ти-ти-мотимофеевич у-у-у-уникум! К-как он в-всё у-успевает?

Филозов-акварелист

Меж мокрых рощ, полей выделялись суховатые балтийско-черноморские виды Влади, которому за активность, старательность, а вовсе не из должностного подхалимажа отводили выигрышное место на широком простенке.

Да, писал Влади в отличие от истовых – и частенько вполне профессиональных – подражателей Бочарникова суховато, вроде бы традиционно, с самовлюблённой занудностью самоучки; мазочек лепил к мазочку, если изображал листву, то острым импортным кончиком – кисточки привозил из-за границы Владилен Тимофеевич самые лучшие! – тюкал и тюкал точки, но, ступив на тупиковую пуантилистскую тропу, спохватывался, зализывал содеянное, чтобы между цветными точечками не оставались, упаси бог, просветы условности.

Хотя изредка, словно подтрунивая над суховатостью немодной своей манеры, он всё же сращивал влагою гладь залива с мглистой дымкой, какая сгущается светлым летним вечером у нежно-телесного горизонта. Но и тут он не терял головы, избегал дешёвых эффектов импровизации, растекания чувств; его пленяла блёклость серовато-голубых волн с трогательными крапинками парусов под розовато-сиреневым воздушным мерцанием, окатывающим зрителя неброским очарованием севера: «Яхты в заливе». При этом на фоне волнующего слияния воды и неба, он в правом ли, левом углу листа – ватман у Владилена Тимофеевича был отменный, с водяным знаком! – так вот, в правом ли, левом углу этюда он любил располагать какой-нибудь тёмный, грубо-материальный, контрастно нависавший над вольною стихией рукотворный объект, например, грудную половину льва с гривой и пружинистыми, сильными передними лапами, одна из коих упиралась в массивный гранитный куб, а другая, та, что с выпущенными когтями, ласкала, перекатывая, похожий на пушечное ядро шар: «Белая ночь на стрелке ЦПКиО». Однако, посещая сочный, хмельной, будто роща цветущих магнолий, юг – до чего же удобный, вместительный и изящный иностранный этюдник снаряжал Владилен Тимофеевич в такие поездки! – он не без удовольствия рвал оковы самоограничения, выпускал на свободу свой темперамент. Это был надёжный его выставочный конёк: присовокупить к тусклому блеску балтийской платины, заключённому в тонкий хромированный кант, малахит тёплого моря и жгучую небесную бирюзу, которые он по обыкновению клеил на пупырчатое паспарту и обносил фигурным багетом. До чего же здорово получалось, когда рядышком с обрезанным металлической окантовкой львом обосновывались пальма, мыльный прибой, чуть поодаль возникала тенистая, увитая дикой лозой розовая аркада, а склоны в вечно-зелёном каракуле карабкались выше, выше к недосягаемо темневшей вершине с засахаренной, как у ромовой бабы, шапкой…

случайные слова и оценки, окутанные коридорными слухами

– Пальма не хуже, чем в «Метрополе», а? – окликнул знакомый голос. Усмехавшийся Художник вонзился горячим взглядом… тяжело дышал, доставал носовой платок, чтобы вытереть руки… хлопала дверь в уборную.

– От царя зверей с пальмой не отвести глаз, – признался Соснин, – ты что, разгружал вагоны?

– Макет городского центра, устремившегося по воле начальства к заливу, тащили.

– А-а-а, видел, терпеливо брёл следом. Поражался, что вас, маленьких-маленьких, не раздавливала такая тяжесть.

– Крепились. И куда ты брёл, к кому?

– На комиссию к Филозову.

– Ты-то при чём?

– Ну-у-у, дом грохнулся…Но я ни при чём, направляюсь в недоумении.

– Не пробовал разведать, чего именно от тебя хотят?

– Влади темнит – вопрос на месте.

– Нервничает! Слухи поползли, что родственница у него эмигрирует, Смольный он бурлением идей до белого каления довёл, да ещё Шанский что-то в лекции ляпнул против оборонного судостроения, – Художник был в курсе коридорных сплетен, искренне веселился, – притащили неподъёмный макет, Влади обсуждение морского фасада надумал провернуть поскорее, чтобы отвлечь, отмазаться, самого Григория Васильевича пригласил, чтобы на макет перед обсуждением посмотрел, дал отмашку или ценные указания, но ко всем напастям с грохотом дом обрушился, Влади мандражирует – документы-то в академики поданы, как бы не забаллотировали!

– Ещё и славный юбилей на носу! – вспомнил Соснин, – он, кстати, введён в Юбилейный Комитет.

– Введён! Чтобы терялся в догадках – спасает его смольнинский бог или показательно надумал прихлопнуть? Перед юбилеем начальство звереет, ты тоже учти, – вытряхнул из стеклянной трубочки на ладонь горошинку нитроглицерина.

– Почему Шанского не пришёл послушать?

– Картину дописываю, не оторваться.

– Скоро покажешь?

– Попался крупнозернистый холст, долго грунтовал, потом шкурил наждаком, снова перекрывал, снова шкурил, холст большой…позвоню, когда закончу.

– Что будет на отшкуренном холсте?

– То же, что на всех холстах, сон, – посмеивался Художник, – всякая картина – это остановленный сон.