Приключения сомнамбулы. Том 1

Затем, когда картину перевернули, повесили напротив стола, в латунной рамке лишь поблескивала пустота ожидания.

Но зазвучали голоса, промелькнули пушистый зелёный рукав, чёрно-серая клетчатая штанина.

что было потом?

Когда расселись за столом гости, в зеркале обнаружилась толчея затылков.

Тёмные силуэты лизали языки света – белая льняная скатерть на реальном, данном нам в ощущение столе, тоже длинном, параллельном картинному, была уставлена тарелками, бутылками…и ещё – блюдо с тортом, два точно таких, как на картине, серебряных подстаканника.

Написанная и отражённая скатерти сшивались, столы, словно их сомкнули длинными сторонами, сплачивались в один, широкий, на противоположной стороне которого, в глубокой перспективе зеркала, можно было вдруг увидеть себя, от неожиданности неловко дёрнуться, капнуть на настоящую скатерть вишнёвым вареньем. Как по команде, мучнисто-бледные лица-маски изогнули в гадких усмешках губы, за посягательство на осевую позицию презрительно одарили восемью одинаковыми плевками глаз. Не хотели, наверное, чтобы он их увидел сзади. Однако едва трансцендентный смерч всосал Соснина в холодное зазеркалье, едва Соснин, – его двойника в зеркале, похоже, ничуть не заинтересовали одинаковые – два слева, два справа – затылки – так вот, едва Соснин, очутился в зеркале и, эскортируемый гнусными, точно посмертные слепки, физиономиями, занял почётный центр композиции, как трусливый всесильный разум – стоит ли связываться? – взялся неуклюже, но настойчиво выталкивать его обратно в безопасную жизнь; снова дёрнулся, исчезнув из каверзной глубины искусства, с овечьей покорностью принялся, как все, жевать, отпил чаю, тут же увидел, похолодев, что опять окунулся в зеркало и, панически сплёвывая вишнёвую косточку, не попал в поднесённую ко рту чайную ложку – покатилась по полу.

Данька Головчинер словно дожидался этой неловкости Соснина, вскочил вдохновенно с рюмкой:

Птица уже не влетает в форточку.
Девица, как зверь, защищает кофточку.
Поскользнувшись о вишнёвую косточку,
я не падаю: сила трения
возрастает с падением скорости…

Данька с многозначительной усмешкой обвёл взглядом сидевших за столом, затем, поскольку не успел выучить стихотворение наизусть, скосился в бумажку с рукописными строчками:

Сердце скачет, как белка в хворосте
рёбер. И горло поёт о возрасте.
то – уже старение.

Старение! – у Даньки задрожал голос, – Здравствуй, моё старение!

Крови медленное струение.

– Не хочу про старение слушать, про умирание, не хочу, – закапризничала Милка, – Иосиф там, за океаном, в занудство ударился… давайте выпьем скорее.

– Чтоб о н и сдохли! – предложил Гоша.

в тишине после тоста, проглатывая коньяк (тогда)

Скатерти сшиты, столы сплочены, однако и разделены и скатерти, и столы странным каким-то образом. Каким?

А что видят эти четверо из картины?

Что?

Не мигая, смотрят в упор!

сейчас

– Долго ещё будешь писать?

– Возился с грунтовкой, теперь – с лессировками… тонкослойной живописью никак не одолеть крупнозернистый холст.

– Ты о технических трудностях…

– Не терпится узнать о творческих муках? – издевательски посмотрел Художник и рассмеялся, – узнаешь, наверное, когда увидишь картину.

– И что же, можно найти зримый образ творческих мук?

– Зачем искать? Он есть – несение креста! Правда, это образ не только творческих, любых деятельных мук.

– Напишешь «Несение креста»?

– Если бы знать, – не без издёвки глянул Художник, а добавил серьёзно, – вообще-то такое пишут под конец жизни.

Есть ещё время, – посмотрел на часы Соснин.

вопрос за вопросом (тогда)

Четверо сидевших за картинным столом видели обращённые к ним затылки тех, кто сидел за материальным столом напротив Соснина, а также лица тех, кто сидел рядом с Сосниным, слева и справа. Эта же групповая ситуация удваивалась в перспективе зеркала. Но почему фантомасоподобные монстры всё-таки скосились попарно к оси симметрии? Подозревают, что им, помещённым в картину, не всё показали? Похоже, их действительно обделили – даже высунувшись из холста, заглянув в зеркало, они бы ничего нового, кроме собственных возбудившихся отражений, там не увидели.

А я, – думал Соснин, – вижу много больше, чем отёчные пугала, двойная позиция выгодней! Усевшись напротив зеркала, польстившись на лишнюю точку зрения, Соснин одновременно пребывал и здесь, и там, смотрел из жизни в искусство, и из искусства в жизнь. И, перекидываясь туда-сюда бестолковым взглядом, пытался определить, что в этом совмещавшем жизнь с искусством мире подлинно, а что иллюзорно.

Но как, как это определить?

Пусть и обладая зрительной привилегией, не мог ответить на простейший вопрос – сколько, сколько же всего подстаканников?

ослепшие зеркала