Прикосновение

– У нас с тобой сложились… Как бы это определить? Довольно-таки темпераментные отношения. Тебе понадобилась помощь, хотя ты могла обратиться за ней к кому угодно. И еще Галилео. Ты единственная, помимо меня самой и еще одного человека, кто с ним сталкивался.

– А в Майами? – чуть слышно пробормотала она, ковыряя вилкой овощи в тарелке. – Что было там?

Я отложила свой столовый прибор в сторону и опустила голову на сплетенные пальцы рук. Этот жест, вероятно, совершенно не в духе Себастьяна Пьюи, но и момент сейчас такой: краткая встреча старых знакомых, редкий случай для откровенного разговора, а потому я – не он. Я… кто-то еще.

– Мы с тобой… понимаем плоть, – отвечаю я после паузы. – Мы утонченные знатоки глаз и губ, волос и кожи. А вот эмоции, которые порой управляют плотью… сложности, возникающие от слишком долгой жизни в ней, – это нам незнакомо. Подобно детям, мы прячемся от боли, бежим от ответственности. Такова простая истина, закон нашего существования. И все же мы всегда жили как человеческие существа. Мы боялись смерти и ощущали все то, что ощущают обычные люди не в виде какого-то химического процесса, а в виде… единственного языка, доступного нам всем, включая и их тоже. Если бы той ночью в Майами я сама успела прыгнуть в здоровое тело, не поручусь, что не сбежала бы тоже. И я говорю это, – поспешила я добавить, заметив ее желание вставить свою ремарку, – …не в знак прощения. Ты бросила меня умирать. И если я понимаю страх, панику, растерянность и боль, то столь же четко различаю презрение и гнев, когда меня предают. Ты спасла свою шкуру, оставив меня погибать в моей. И хотя я целиком понимаю твои мотивы, простить тебя я не в состоянии.

– А если бы я покаялась? – промямлила она. – Если бы… попросила прощения?

– Не знаю. Плохо представляю себе, как это прозвучит.

Она вертела ложку кончиками пальцев. Момент настал и прошел, и теперь уже ничто не имело значения. Наши тарелки унесли, подали кофе, потому что какой же ужин без чашечки кофе, мсье? Мы здесь такого не понимаем, и не лезьте со своим уставом в чужой монастырь. Бросив в свою чашку кусочек коричневого сахара, Янус просто сказала:

– Но ведь ты, кажется, убила его.

– Кого? На мне лежит ответственность за целое кладбище.

– Галилео.

– Да, я его убила, – ответила я резче, чем хотела. – Я стреляла в него, а когда прибыла полиция, склонилась над его телом. Пульс отсутствовал.

– Но слухи все множатся. «Милли Вра», «Санта-Роза»…

– Не знала, что ты следишь за такими событиями.

– Я же читаю газеты. Особенно люблю сплетни о богатых шлюхах, но даже самая дешевая газетенка уделила внимание кораблю, обнаруженному дрейфующим в темноте с палубами, залитыми кровью, с выжившими, плачущими в голос, забаррикадировавшись в кают-компании. Как мы и говорили прежде, было бы легко – очень легко – для одного из нашей породы решить вопрос жизни и смерти за остальных. Ты сама это пробовала. Тебе знакомо это чувство. Гекуба имела те же наклонности. Целые семьи вырезали друг друга – от горничной до хозяина дома. Но только Гекуба убивала лишь тех, кто ей угрожал. А ты убиваешь тех, кто угрожает твоим любимым. Но ты ведь любишь слишком многих, верно, Кеплер?

Услышав это имя, обращенное ко мне, я заскрежетала зубами, мои пальцы вцепились в край стола.