Прикосновение

– Она полагает, это душевная болезнь. Твердит об этом много лет. И в самом деле… С Антониной случалось всякое. Она могла начать спорить с людьми, хотя тех даже не было рядом, делилась с нами неправдоподобными фантазиями, рассказывала странные истории. В раннем детстве я относил это к проблемам взросления, к проявлениям творческой личности, которые однажды могут стать даже очаровательными. Но она превратилась в молодую женщину, и надежды сильно потускнели. Еще перед вашим приездом… она отдалась крестьянскому парню. Ему было четырнадцать, ей – на год больше. И когда они закончили, она прибежала прямиком домой… вся в грязи и крича во все горло о том, что совершила. Причем она нисколько не сожалела о своем поступке, а принялась плясать в гостиной, смеясь нам в лица, задирая юбку, демонстрируя всем обнаженную и обесчещенную плоть, плюнула в глаза матери и заявила о своей новоявленной свободе. Она чувствовала себя свободной и избранной Господом. В тот вечер я избил ее. Я бил ее так долго, что даже моя жена, утерев плевок собственной дочери, стала умолять меня остановиться. Мы никому ни о чем не рассказывали. Дали синякам на ее теле пройти, прежде чем пустили кого-то к себе в дом. Я надеялся, что ваше присутствие поможет залечить раны, нанесенные моей семье, восстановит доброе имя дочери, и не могу пожаловаться на недостаток усердия с вашей стороны. Ваше поведение было безупречным. Возможно, даже слишком. В последние несколько месяцев я порой почти начисто забывал, что вы не моя дочь. Я наблюдал, как она танцует, смеется, улыбается. Слышал ее забавные шутки, видел ее приязнь к тем из молодых мужчин, кто был мне симпатичен, и вежливое отторжение тех, кто проявлял непомерный пыл. Она достойно держала себя с прислугой, проявляла великодушие к друзьям, привечала незнакомцев, тщательно оберегала свою честь. В эти месяцы моя дочь стала такой, какой я мечтал ее видеть, а теперь… Вы ушли, она вернулась, и только сейчас я до конца понял, что не ради дочери – не надо заблуждаться – я обратился к вашим услугам, а лишь ради себя самого. Чтобы провести несколько месяцев с ребенком, какого я, как мне казалось, заслуживал. И теперь я не знаю, что делать дальше.

Он плакал. Старый князь лил слезы, закрыв глаза сжатыми в кулачки маленькими руками, слезы сосульками блестели на его бакенбардах, почти полностью скрывавших щеки. Я открыла рот, чтобы заговорить, но слова застряли у меня в горле. Мой взгляд снова скользнул по шахматной доске, я увидела, что могу поставить мат буквально в два хода, но не почувствовала при этом никакой радости. Его плач перешел в едва слышные всхлипы, которые он стремился подавить окончательно. Как стыдно, говорили его сжатые кулаки, какой позор!

А потом князь поднял лицо с покрасневшими глазами и прошептал:

– Вы не останетесь моей дочерью? Не побудете ею… еще совсем недолго?

Я покачала головой.

– Пожалуйста, станьте снова моей дочерью. Сделайте ее опять такой, какой она должна быть.

Я потянулась вперед, взяла его руки, нежно положила их ладонями с растопыренными пальцами на бедра.

– Нет, – ответила я и совершила прыжок.

Перед моими глазами, покачиваясь, стоял мой старый слуга Жозеф.

– Оставайся здесь! – рявкнула я и с хрустом в суставах, с опухшим и красным от слез лицом поднялась на ноги. Мышцы в них болели сильнее, чем я себе представляла, нерв подергивался в бедре, но князь был слишком горд, чтобы ходить, опираясь на трость, которая была ему просто необходима.

Дом спал, свет в коридорах и на лестницах был приглушен, когда я, прихрамывая, подошла к двери комнаты Антонины. Дебелая матрона дремала на стуле снаружи, с ключом на поясе. Я беззвучно забрала его, а она лишь чуть всхрапнула сквозь ноздри, но даже не шелохнулась. Столь же бесшумно я проскользнула в комнату.

Оттуда вынесли почти всю мебель, любые предметы, при помощи которых Антонина могла поранить себя, убрали подальше. На окнах с задернутыми шторами виднелись решетки. Запах мочи и фекалий поднимался от пола, перешибая ароматы мыла и соляного чистящего раствора.

В темноте спальни шевельнулась фигура, одетая в рваную ночную рубашку, которая не давала тепла, как и ощущения собственного достоинства. Я часто прежде смотрелась в зеркало, видела это лицо, и оно казалось мне красивым, милым. Но теперь, когда голова Антонины оторвалась от подушки – волосы растрепаны, в глазах лишь желание мстить, – я читала на ее юном лице только бурю негативных эмоций и ненависть.

– Антонина, – прошептала я. – Антонина, – выдохнула я еще раз и, хотя одна из моих ног отчаянно сопротивлялась такому намерению, опустилась перед ней на колени. – Прости меня, – сказала я. – Прости. Я плохо поступил с тобой. Я украл твое время. Отобрал у тебя гордость, твое имя, твою душу. Я люблю тебя. Так прости же меня за все.