Прикосновение

– Тебе нужна информация? – Он почти смеялся, не зная, видимо, как еще вести себя со мной. – Десять минут назад был полдень в Стамбуле. В поезде ко мне прикоснулся мужчина, и я оказался в совершенно другом месте, одетый иначе и беседовал с кем-то, незнакомым мне прежде. Ты раздевала меня донага, говорила моим языком, ела моим ртом, потела, мочилась, сглатывала мою слюну. И после этого тебе нужна информация? Да пошла ты, Кеплер! Пошла ты куда подальше!

Теперь промолчала я.

Поезд продолжало раскачивать на стрелках, он заметно замедлил ход. Вероятно, мы приближались к станции, где дожидался посадки одинокий полуночный пассажир. Или же нас загоняли на запасной путь, где мы простоим несколько часов. Машинист выпьет чашечку кофе и выкурит сигарету, сидя на рельсах, а дизель будет продолжать пыхтеть сам по себе, не желая засыпать.

Я приложила к животу обе ладони, гадая, кем вырастет этот ребенок. Возможно, он будет железнодорожником, как и его матушка. Или у него появится мечта о чем-то большем?

Например, он станет политическим деятелем, который через тридцать лет выступит перед нацией и заявит: «Моя мама вынуждена была работать проводницей в поезде на маршруте Берлин – Вена, чтобы помогать мне в юности, а потому я хочу построить будущее, в котором каждому будет обеспечена более благополучная жизнь, чем была у нее».

Или не сбудется ни то ни другое. Быть может, этот ребенок вырастет в тоскливом одиночестве. Мать в постоянных разъездах, ее открытки, приходящие из других стран, и ощущение, что жизнь не сложилась.

– Галилео, – сказала я, глядя в пустоту. – Ты хочешь знать о Галилео?

Последовал глубокий вздох, а его взгляд впился в мое лицо.

И я рассказала ему.

Глава 41

Санкт-Петербург, 1912 год. Все уже почти поверили, что Романовы уцелеют. Я слышала грохот винтовок 1905 года, видела баррикады на улицах и, подобно многим другим, считала, что дни династии сочтены. Социальные реформы не поспевали за экономическими потребностями, политические уступки не соответствовали темпам перемен в обществе, и потому казалось неизбежным, что вступившую в новый век Россию ждут ощутимые потрясения.

И все же в 1912 году, когда я кружилась в танцах под сверкавшими люстрами Зимнего дворца с руками, до локтей затянутыми в перчатки, и с заколками из серебра и хрусталя в прическе, я продолжала думать, что так будет продолжаться вечно.

Я была Антониной Барышкиной, седьмой дочерью старого князя, а цель, стоявшая передо мной, состояла в том, чтобы показать достоинства, которые начисто отсутствовали у реальной обладательницы этого тела. В шестнадцать лет Антонина уже заработала себе репутацию легкодоступной, распущенной девицы, причем самого порочного толка, готовой переспать хоть с пролетарием, лишь бы насолить отцу. И никакие уговоры, нравоучения или даже прямые угрозы до сих пор не могли заставить Антонину изменить свое поведение. И когда сплетни о ней стали распространяться со скоростью лесного пожара, московский «агент по недвижимости», которую звали Куаньин, обратилась ко мне с необычным предложением от обеспокоенного отца девушки.

– Шесть месяцев, – сказала она. – Красивая молодая женщина, красивая жизнь. Думаю, мало кто может похвастаться более роскошной обстановкой, чем та, какой окружена юная Барышкина.

– И что я должна сделать?.. Чтобы оправдать всю эту роскошь?

– Показать зрелость, достойную столь богатого окружения.

– С какой целью?

– Продемонстрировать всем, что Барышкина стала серьезным человеком, с которым не стыдно иметь дело.

И мне понравилось быть Антониной Барышкиной. У нее была статная гнедая кобыла, кататься на которой я выезжала каждое утро, несмотря на любой холод. А еще ей принадлежала виолончель – на ней никто не играл, но струны инструмента при простом прикосновении издавали звуки, подобные плачу богов. И пока я танцевала, смеялась или обсуждала любую тему – от текущего политического климата до климата в обычном смысле слова, – прошел слух, что Антонина радикальным образом изменилась. Завидные женихи со всего Петербурга выстраивались в очередь, чтобы оценить перемены в богатой наследнице.

Зануд я отметала, зато симпатичных остроумцев приглашала нанести визит в принадлежавший мне особняк на одетой в гранит набережной одного из каналов, угощая их кофе и турецкими сладостями. Сразу несколько явились с написанными в мою честь стихами и романсами, чтобы доставить мне удовольствие. Я аплодировала их стараниям и даже ощущала легкое головокружение от столь лестного восхищения лучших представителей аристократии. Я ухитрялась тайно ходить на собрания суфражисток, участвовать в демонстрациях за гражданские права, но при этом никак не могла избавиться от приятных воспоминаний о красивых мужчинах, посвятивших мне поэтические строки.

Через некоторое время меня навестил отец и сказал:

– В твоем доме появляются теперь очень выгодные женихи, и, как мне кажется, пора задуматься о замужестве.