Прима

Очень медленно обида начала превращаться в нечто другое. В жгучий гнев. Как эти люди смеют судить меня, когда они даже не знакомы со мной?

— Она так завидовала, когда ее не выбрали на роль ведущей, что сделала все, чтобы прима получила травму…

— Это не совсем справедливо. Они никогда не смогут доказать, что она действительно что-то сделала…, — предложил третий голос, но первый пресек все попытки защитить меня.

— Поймите меня правильно. Мне не нужны доказательства. Все знают, что она это сделала или, по крайней мере, организовала так называемый несчастный случай с Ларой. Ты ведь знаешь, с кем она трахалась?

— Это не значит…

— Снимите розовые очки, — сказал лидер насмешливым голосом. — Это значит, что все, что нужно было сделать мисс Стерве, — это похныкать перед своим дружком, связанным с мафией, и что вы думаете? У Лары раздроблены ноги, а мы все знаем, что для прима-балерины это равносильно смертному приговору. Клара Симёнева была бы более милосердна, если бы не избавила бедную девушку от страданий, ведь она больше никогда не сможет танцевать. Кто так поступает? Что может довести человека до такого? Она — гребаная двуличная сука…

Меня трясло так сильно, что я прижала ладонь к кафелю, чтобы колени не подкосились. Их разговор напомнил мне о месяцах перешептываний, о тысячах обвинений, которые я пережила, о взглядах чистой ненависти, которые до сих пор преследуют меня в кошмарах. Конечно, я не была повреждена окончательно, как Лара, но это не означало, что я не провела последние годы в муках.

Я должна была сделать выбор: позволить тьме увести меня в глубины ада или найти в себе силы вырваться наружу.

Никому не было дела до того, что я невиновна и что я отказалась от чрезвычайно прибыльной карьеры. Я променяла прожектор на центральной сцене на голую лампочку, освещающую цементный пол гаража.

И как тебе это помогает? Сколько бы ты ни принимала душ, твое имя все равно будет вымазано в грязи. Что ты собираешься с этим делать?

Голос в моей голове был раздражающим, но, ей-богу, он был и честным. Мне надоело трусить и пытаться дать ненависти соскользнуть с меня. Мне нужно было постоять за себя. Чтобы эти люди поняли, что я не собираюсь терпеть.

Я распахнула занавеску в душе и схватила полотенце, а затем шагнула вперед с предвкушением и яростью, бурлящей в моих венах. — Почему бы тебе не спросить меня, а не говорить гадости за моей спиной, как маленькая сучка?

Я с удивлением обнаружила, что смотрю на Беллу — одну из тех женщин, с которыми я танцевала раньше. Она крепко обняла меня, сказав, что я танцую как ангел, а теперь обсуждает меня. Так поступают только маленькие сучки.

Сначала Белла выглядела немного шокированной, как будто хотела отпрянуть от меня. Но потом она, похоже, поняла, что ее спутницы смотрят на нас, и ей нужно было подкрепить свои слова чем-то большим, чем та язвительность, которую она извергала.

— Я думаю, нам не нужен такой человек, как ты, который бы тянул нас вниз. Я думаю, что ты — плохая новость. Ты всегда была такой, и точка.

— Ты что, блядь, не врубаешься? — спросила я. — Я уже не та наивная девочка. Разве ты никогда не совершала ошибок? Разве ты никогда не доверяла кому-то, а потом обнаруживала, что это замаскированный дьявол?

Мои пальцы вцепились в полотенце, и я задрожала. От ярости или от стыда, я не знала, но понимала, что должна высказаться независимо от результата.

Переминаясь с ноги на ногу в растущей толпе, я спрашиваю: — Ты что, не выросла, мать твою? Или ты все еще ребенок, который слепо глотает все дерьмо, которое ему всучивают с ложечки?

Мне хотелось, чтобы все меня поняли. Но, конечно, этого не произойдет. Я слышала, как моя бабушка напоминала мне, что слова — не воробьи. Это была старая русская пословица, которая, в сущности, означала, что как только слова были сказаны, хорошие или плохие, они улетели и их уже не поймать.