Принц Генри

– Мы всегда прятались в шкафу. Сара читала «Хроники Нарнии», и думаю, некая часть ее всегда отчаянно желала, чтобы все было по-настоящему, чтобы мы и правда могли перенестись куда-нибудь – куда угодно из того места, где мы были на самом деле. Мы затыкали уши и заворачивались в мамины платья, чтобы заглушить звуки. Не поверишь, как громко разносились эти звуки, – добавляет она, переводя на меня взгляд, и слезы блестят в ее глазах, словно застывшие льдинки. – В конце концов, это же был долбаный замок. Но звуки разносились по коридорам слишком хорошо… и мы слышали каждую пощечину, каждый крик.

Она хмурится, и на лбу пролегает морщинка.

– Кажется, мне было… пять, когда Сара впервые решилась на это. Значит, ей было около семи.

– На что решилась? – выпаливаю я.

– Решилась впервые выйти из шкафа.

Каждое слово поражает меня, словно выстрел.

– Она просто не выдержала. Я хватала ее за руку, умоляла остаться. Но она сказала, чтобы я сидела тихо – неважно, что случится, что я услышу, – слезинки одна за другой катятся по гладкой щеке Пенелопы. – А потом она вышла и начала все разбивать.

– Разбивать?

Пенелопа кивает.

– Вазу в коридоре, фарфоровые тарелки в гостиной. Один раз она даже стащила со стены зеркало в золоченой раме. Все, что только можно громко разбить. Что угодно, чтобы он отвлекся от мамы. Она ходила из комнаты в комнату, пока…

Лишь когда Пенелопа замолкает, я понимаю, что все это время не дышал.

– Пока?

Взгляд ее карих глаз обращен прямо ко мне.

– Пока он не поймал ее.

Мое сознание помутилось, перед глазами потемнело, как будто передо мной вдруг резко опустили тяжелый занавес, отсекающий всякий свет, всякий образ.

– Поймал ее, – повторяю я, пробуя эти слова на вкус. – Я… я не понимаю.

Пенелопа пристально смотрит на меня.

– Думаю, понимаешь.

Мне не хватает воздуха.

– Ты… ты имеешь в виду, он… поднял на нее руку? На Сару?!

– Да.

Я – не идиот. Я изучал в универе инженерное дело – чертовски скучно. Я хорошо разбираюсь в истории, в искусстве, в военной стратегии и разных науках. Я знаю слова, простые и сложные. Я понимаю их значение и понимаю взаимосвязь между ними – вижу намеки и скрытые смыслы.

Но это… в этом нет никакого смысла. Я все никак не могу осознать… или же просто не хочу.

– Но… как же так?

Как же кто-то мог причинить вред милой Саре? Моей Саре. Она такая добрая, смешная, красивая… чудесная – самая чудесная на свете. Кто же мог пожелать сделать ей больно? Как такое вообще возможно?

Пенелопа всхлипывает.

– Обычно он бил ее кулаками. Иногда – ремнем. А если она падала, он пинал ее…

– Хватит, – тошнота подкатывает к горлу. – Хватит, пожалуйста.

Потому что занавес вдруг резко поднимается, и я ужасающе ярко вижу образы, обрисованные словами Пенелопы. И это буквально парализует мои мысли, но кое-что я понимаю только теперь – то, что никак не мог осознать до конца.

– Она хромает, – хрипло говорю я Пенелопе. – Это почти не заметно, но я увидел. Когда она устает, то чуть хромает.

– Это стало для матери последней каплей. Он сломал Саре ногу. Они были прямо за дверью в ту комнату, где я находилась. Такой громкий звук… щелчок ломающейся кости, – Пенни зажмурилась. – Господи, я кажется до сих пор его слышу.

Я однажды сломал руку – неудачно упал во время одного из матчей по регби. Было больно, что пипец. И я знаю, о чем она – звук ломающейся кости и правда очень характерный. Разок услышишь и больше не забудешь.

– Он не отпустил нас. Не дал даже маме отвезти Сару в больницу. Три дня он держал нас взаперти в одной из комнат наверху, – Пенелопа вздрагивает, тихо плача. – Саре было так больно. А потом Джозеф, водитель… он работал у нас только несколько месяцев… он помог нам сбежать, когда отец заснул. Я помню, как он ворвался в комнату, подхватил Сару на руки и сказал: «Внизу ждет машина. Быстрее!» Это было ужасно – тот момент, когда мы забились на заднее сиденье, а Джозеф бегом поспешил на водительское кресло. Мы почти успели… А я неотрывно смотрела на дверь, ожидая, что отец выбежит и убьет нас всех.

Кровь отхлынула от ее лица. Она устало трет глаза и щеки.

– Но он не успел. Джозеф отвез нас в больницу, и врачи занялись ногой Сары, но она так и не срослась правильно. Тетушка Гертруда приняла нас и попросила своих адвокатов оформить развод. Юристы сумели убедить нашего отца, что, если он когда-нибудь посмеет приблизиться к нам, все подробности его действий и фотографии синяков Сары будут обнародованы. Последний раз, когда я о нем слышала – он был где-то в Швейцарии. И каждый день я надеюсь, что он сдохнет там под какой-нибудь лавиной.

В груди у меня тяжело, словно меня прижимает бетонный блок. И впервые мне кажется, что я почти плачу. Я не плакал с тех пор, как мне было десять, но сейчас и правда чуть не плачу. Из-за нее. Из-за гребаной несправедливости всего этого. Хочется упасть на колени и кричать, проклиная самого Бога.

Я готов рвать и метать. Готов калечить и убивать.

Эта последняя мысль заставляет меня сосредоточиться, а сейчас это мне ох как нужно. Сделав несколько глубоких вздохов, кладу ладонь на плечо Пенелопы и чуть сжимаю.