Принц инкогнито

Спустя час с небольшим, после законной обеденной чарки, в нагретом кубрике Минька растягивается на своей «рыбине», под веками продолжают роиться солнечные мошки… вдруг его тормошат. Минька вскакивает спросонья, с горящей щекой — на щеке красные полосы, как у тёти Шуры с утра; его подгоняют, торопят; даже не получив, как положено, выходных номеров, не умывшись, не переодевшись в парадную форму, как были в серой холстине, Минька и Невозможный матрос перебегают по скользкому «выстрелу» и, держась за канат, съезжают в паровой катер. Катер отваливает, дым сбивается из высокой трубы и обдаёт пассажиров, так что на лицах у Миньки и у Невозможного — следы сажи; сквозь брызги мелькает испанский «Император Карл Пятый», ближе — французский «Жюстис», парусные фелюги; сицилианцы кричат что-то приветственное, и Минька, проснувшийся наконец, осознавший, что долгожданное увольнение, несмотря ни на что, состоялось, горланит в ответ тарабарщину: «ларлала, турмала!..» Катер стукает о мостки — Минька спрыгивает. Под ногами земля, удивительно неподвижная.

Ровная тёмная полоса, в которую Минька вглядывался с «Цесаревича», — это вправду деревья: обстриженные безжалостно, по линейке — и… невероятные! Вместо того чтобы первым делом, как все, бежать в меняльную лавку, Минька буквально вцепляется в эти деревья, похожие на полуокаменелых чудовищ — открытые рты, выпученные зрачки, уши, бульбы, клубни, наросты, циклопические многорукие локти, обтянутые дублёной слоновьей кожей, подмышки, извилистые хвосты; Минька не представлял, что такое бывает в природе — корни высотой в два, в три фута, и в то же время узкие и острые, будто гребни. Невозможный матрос поясняет, что эти деревья были привезены сюда из Испании и называются «фикусы Вениамина».

Всегда впечатывается первое, что увидел на новом месте. Я, например, могу почти по минутам восстановить первый день в отделении, и заколку твою храню… А что происходило через неделю, через два месяца? Всё слиплось в памяти.

Земля так неподвижна, что Миньку шатает. Он стремится припасть к чему-то надёжному, крепкому, чтобы прийти в себя. Я его понимаю.

Фикусы Вениамина немилосердно обкромсаны и обчекрыжены, вокруг сучьев торчат трубки отставшей коры. Чудовища растопырили локти, свесили к земле красные ссохшиеся мочалки. Невозможный матрос поясняет, что это воздушные корни: они впиваются в почву и дают всходы, превращаются в новые стволы, так что одно-единственное дерево может разрастись в целый лес. Минька дёргает и отрывает несколько жидких пучков. Другие нити, в самом низу, у земли, похожие на тонкие слипшиеся косицы, выше деревенеют и превращаются в связки жилистых прутьев; ещё выше — в сучья, в стволы; Минька хватается за такое переплетение и ловко подтягивается, как на корабельном канате. Мочалка пружинит, выдерживает: Минька сильно отталкивается — и летит, проносится над землёй…

И я раскачиваюсь вместе с ним. Сначала вся эта одиссея с Матросом и Минькой казалась мне ненадёжной: разрозненные волоски смысла, пучки — я думал, что, если дёрнуть как следует, всё оборвётся, — но появлялись подробности и детали, история зрела, в ней начинала тлеть жизнь…

Вот очевидное подтверждение: Дживан меня не поймал. Почему?! Здесь все друг на друга доносят. Всегда. Все всё знают, а что не знают — придумывают. По крайней мере один человек точно был в курсе, что я поджёг подоконник, — и знал, что я знаю про то, что он знает. И не выдал меня! Я был потрясён. Впервые в жизни у меня появился единомышленник, соучастник, доверенное лицо…

Теперь и раздача лекарств вспоминается по-иному: я стоял в очереди за таблетками, меня толкали и задевали чужие люди, дышали в затылок — но я не чувствовал отвращения: среди окружающих были мои тайные верноподданные, мои гарсоны, они прикасались ко мне на счастье. Я представлял себя в церемониальной одежде, с тяжёлой орденской цепью на шее. Я спокойно стоял в общей массе, ожидание не бесило меня. Напротив, меня развлекало это минутное равенство. Нувориши, презренные выскочки и коротышки пусть выпячиваются — а подлинный аристократизм прост. Когда подошла моя очередь, я скромно, как рядовой человек, протянул ладонь за таблеткой. Я знал, что скоро всё совершится.

Минька проносится на древесном канате, разжимает пальцы — и спрыгивает, удерживает равновесие, пробегает, скользит на листьях. Земля густо усыпана свежими листьями, круглыми, жирными и блестящими, — и старыми, свернувшимися в трубки. Солнце уже опускается: тени длинные, яркие. Дует ветер. Барки, теснящиеся вдоль набережной, трутся бортами, снасти стучат под ветром. Ветер доносит уханье барабана и, кажется, крики…