Я — любимый. Я твой. Лучший в мире. Единственный, уникальный. Не для того я родился, чтобы прозябать на 2-й Аккумуляторной улице, между военной частью и гаражами; не для того, чтобы утром меня раздирала зевота от люминесцентного света; не для того, чтобы слушать про «крестики» (у медсестёр есть тетрадка, они отмечают, кто и сколько раз опорожнился, с этого начинается каждое утро), повторяющиеся по кругу убогие шутки, санитарское обсуждение урожая картошки, крупная, мелкая, уродилась, не уродилась, мычание и хихиканье слабоумных, — всё это оскорбляет меня: бесстыдная бледная кожа, грязные волосы, выставленные животы, провисающие штаны, простыни и бельё в пятнах, вонючая ветошь на батареях — я больше не хочу смотреть на это уродство, не хочу прикасаться к этому людскому месиву, к этой дряни, будто нарочно созданной для издевательства над нами: Подволоцк, карикатурное «ПэВэЗэЩА» — всё это какая-то дикая фантасмагория…
Мне! — мне по праву рождения принадлежат сказочные богатства, корона мира. Я король мира. Король небесной Испании.
Коротышка пытался выспросить, выведать про меня. Перед раздачей лекарств объявил: мол, кто не подчинится, кто сам не отдаст сокровища в его гнусные руки — сошлёт в Колываново. Меня! — хотел напугать Колывановым. Он плебей. Я плюю на плебеев.
Неужели хоть на минуту можно было поверить, что эти жалкие декорации, эти затхлые тряпки, клеёнки, мятые простыни — всё это и есть настоящее? Бред.
Настоящая — ты. Настоящие — мы с тобой. А всё это паскудство — Подволоцк, ПВЗЩА, Колываново, эти бараки, сараи, заборы, котельные, коротышка, — всё это пустотелое, как куриные перья, и такое же невесомое: дунешь и разлетится. Эта мысль вдохновляет меня, спина выпрямляется, будто бы расправляется мантия, немного кружится голова. Слушай дальше!
17 мая 1886 года в Мадриде, в восточном крыле дворца
Как мы знаем, с тысяча пятисотых годов король Испании возглавлял тайный орден, объединявший цвет европейской элиты, — славный орден
Рождались и падали государства, высились крепости и города, их владыки яростно враждовали: войны, разгромы, победы и перемирия — почти все исторические перипетии с шестнадцатого столетия и поныне, и даже некоторые катаклизмы, казавшиеся сугубо природными, — всё это было не чем иным, как скрытой битвой гарсонов с мексонами. Чаша склонялась то к нам, то на сторону тьмы: и вот к тысяча восемьсот восьмидесятым годам мексоны набрали невиданную дотоле силу. После победы Вильгельма во Франко-прусской войне и объявления Второго рейха и Тройственного союза как будто чёрные крылья расширились над Европой, надвинулась мрачная тень — а испанское солнце померкло.
Расправившись с королём Альфонсо Двенадцатым, злодеи потянулись своими когтями к инфанту. Заметь: впервые за сотни и сотни лет наследник рождался после смерти отца, поэтому должен был короноваться немедленно. Вдовствующая королева Мария-Кристина, едва перенесшая беременность, смерть молодого мужа и роды, — была бы не в силах сопротивляться: на этом и строился расчёт бесчестных мексонов. Они с младенчества одурманили бы несмышлёныша своей ложью, оледенили бы его сердце, расслабили волю — и славное дело гарсонов, осенённое тенью императора Карла, погибло бы безвозвратно…
Но этому не бывать! Ха! ха! ха! мексоны не подозревали, что семеро смелых, достойнейших грандов соблюли верность Марии-Кристине — и, главное, сохранили заветы великого Карла. Во главе доблестных непокорившихся грандов встал знатнейший из всех, дон Хуан де Бурбон-Сицилийский. Рискуя свободой, имениями и самой жизнью, сподвижники дона Хуана выкрали из дворца колыбельку — и на созданной по последнему слову техники субмарине отправили в заповедную снежно-медвежью страну…
Нет слов, чтобы описать ярость мексонов. Когда они обнаружили, что младенец исчез, то в неистовстве были готовы кусать и кромсать друг друга, готовы были взорвать
Во избежание разоблачения и мирового позора мексоны пошли на подлый — буквально — подлог: подложили другого младенца, родившегося двумя днями позже, а может, днём раньше, не мешкая короновали гугукавший фальсификат, с типично мексонским цинизмом присвоив ему имя Альфонса Тринадцатого.