Принц инкогнито

Ещё громче музыка; из-за церкви с витыми колоннами, снизу из улочки медленно выплывает сверкающее изваяние: раскинувший крылья орёл и стоящая на орлиной спине золотая фигура в три человеческих роста — бородач с крестом, с книгой в руках. Статую тащат на длинных брёвнах-полозьях, подставив плечи под эти полозья-поручни, с каждой стороны по двадцать-тридцать мужчин: «бурлаки», аттестует их про себя Минька, в своё время таскавший баржи по нашей речке Волочке. Круглые плечи — гладкие, белые, смуглые, волосатые — обнажены; на плечах красные вмятины, ссадины; на руках — белые нитяные перчатки; на головах — зелёные колпаки. И на многих в толпе — что-нибудь ярко-зелёное: шапка, юбка, жилетка или зелёный шнурок вместо пояса. Три-четыре десятка женщин бредут по холодным булыжникам босиком. Дальше подростки в белом; монахи в пурпурном и жёлтом; за ними какие-то, видно, старейшины, белоусые, в круглых бархатных шапочках, и целый полк музыкантов в алых мундирах и киверах, с кокардами, аксельбантами, позументами, перьями… Звенит колокольчик: движение стопорится, статуя, словно споткнувшись, качается и застревает на месте; бурлаки вытирают пот, некоторые уступают свои места, их сменяют с готовностью. «Вававава-тути! — кричат надорванные голоса. — Вевама-тути-мути!» «Что же мы — немые?» — понизив голос, говорит Матрос на ухо Миньке; Минька в жизни не сталкивался с таким явлением, как перевод; он рассеянно удивляется, зачем Невозможный матрос шепчет среди такого шума и галдежа, — толпа самозабвенно ревёт, рычит, верещит: «Вива! Вива Сан Джованни!» — «Вавава-тутти!!» — «Вива Сан Джованни!!» — «Ке сьямо тутти мути?!!» — «Эввива Сан Джованни!!!» И снова гремит оркестр.

В боковых улочках теснота, торговцы с тележками; там и сям гарцуют кавалеристы; народ прибывает… Низкое солнце перерезает площадь: горят белые статуи на соборе, верхние этажи ярко освещены — нижние погрузились в вечернюю тень. «Смотри! — Невозможный стискивает Минькин локоть. — Дон Хуан. Вон стоит, на балконе».

Слева и справа от человечка в тёмном мундире — нарядные дамы и офицеры — но не вплотную: вокруг дона Хуана — пустое пространство. Видно, что он на голову ниже других мужчин. Тысячи обращённых на маленького человека взглядов — как перекрестье прожекторов: жадно направленное внимание почти физически выделяет его, обрамляет. И в этой рамке, в фокусе, в центре всеобщего беззаветного ликования — человечек держится совершенно спокойно, непринуждённо: чуть приподняв подбородок, щурится поверх толпы. Минька сразу же вспоминает, как он впервые увидел своего нынешнего провожатого: кругом все кричали, а тот прищуривался на солнце. Насколько Минька — с его морской зоркостью — разбирает издалека, ему мерещится, что дон Хуан и Матрос внешне похожи… И впрямь похожи, как родственники. Минька готов поверить Матросу: может быть, тот взаправду какой-нибудь… ну, не принц, но какой-то местный, сицилиянский…

Словно почувствовав Минькин взгляд, человек на балконе поворачивает голову, приподнимает руку — и всё вокруг Миньки взрывается: «Вощенца! Вощенца! Эввива Джованни!» В небо летят береты, кепки и котелки.

Минька прекрасно освоился в сицилианской толпе, ему хочется вместе со всеми кричать и подбрасывать бескозырку. Вдруг:

— Ин бокка аль лупо! — нагибается кто-то к Матросу, и тут же оттискивается, исчезает в людском потоке. Минька смотрит на провожатого с недоумением: кто это? что он сказал?

— «К волку в пасть», — переводит Матрос. — Здесь так принято желать удачи.

Минька догадывается:

— Он, значит, из ваших гарсо…

Матрос с такой силой дёргает Миньку за руку вниз, так сверкает глазами, что тот осекается: мол, понял, молчок, молчок!..

Они пробираются к краю площади, ближе к собору — здесь чуть посвободнее; вовсю идёт торговля съестным, деревянными статуэтками, свечками, безделушками. Матрос суёт Миньке несколько местных монет и сам проталкивается к одному из лотков.