Принц Модильяни

– Да, но не только. Прежде всего – это нарушение законов.

– Значит, картина будет считаться хорошей, если при ее создании нарушено много законов? Если моя картина нарушит только один закон, она будет хуже той, что нарушает три закона?

Мои друзья в замешательстве. Наконец Джино прерывает молчание:

– Амедео, чего ты хочешь? Вдаваться в детали? Ты педант и зануда… А я слишком много выпил. Давай и ты пей.

Джино наливает мне вина.

– Нет, мне хватит.

– Смелее, пей…

Я потягиваю вино, от которого мне становится ужасно жарко. Мануэль тем временем дает мне полезные советы:

– Итак, начиная с завтрашнего дня ты должен увидеть хотя бы Тулуз-Лотрека, Поля Гогена, Поля Сезанна…

– И где я могу найти этих господ?

Джино и Мануэль взрываются смехом. Мануэль берет в ладони мое лицо и целует меня в лоб.

– Амедео, ты само очарование… К сожалению, все перечисленные уже умерли. Ты должен увидеть их картины. Ты никогда не поймешь идею новизны, если сам не увидишь…

– Хорошо. Я хочу увидеть все.

Друзья

Вот уже несколько дней – под предлогом показать все, что должно мне помочь понять новые направления в искусстве, – Джино и Мануэль постоянно меня сопровождают. Поначалу я был поражен той самоотверженностью, с которой они стали меня обучать, но позднее понял, что их великодушие было продиктовано голодом, поскольку платил всегда я. К счастью, счета Розалии не чрезмерные, а ужинать в более дорогих ресторанах я отказываюсь.

Я уже многое увидел, прежде всего картины Лотрека, Гогена и Сезанна, и нашел их очень интересными.

Лотрек впечатлил не только полотнами – меня также потрясла история его жизни. Он, как и я, был серьезно болен (возможно, по причине кровного родства его родителей, которые были двоюродными братом и сестрой). Его ноги, в противоположность остальному телу, не развились и остались детскими. Уродливый, немногим выше карлика, он был практически обездвижен и часто проводил время в санаториях; всю юность его сопровождали страшные боли.

Семья помогала ему и воодушевила на углубленное изучение его предмета страсти – живописи. Он стал заметной фигурой сразу же, еще когда создавал просто афиши для рекламы кабаре.

Он посещал бордели, ночные заведения и рестораны, пользующиеся дурной славой, он чувствовал себя комфортно с теми, кто находился на задворках общества. По сравнению со мной он был смелее – и не боялся открыть всем свою болезнь, наоборот, выставлял ее напоказ и самым вызывающим образом. Впрочем, его болезнь была очевидной, и он не мог ее скрывать, моя же – невидима и коварна. Лотрек вызывал отвращение своим внешним видом, но не стеснялся этого. Я бы так не смог, я слишком застенчив и скован.

Жизнь, проведенная подобным образом, редко бывает длинной. Вскоре он оказался в клинике для душевнобольных с алкогольной зависимостью, паранойей и сифилисом. Опиум привел его к параличу, апоплексическому удару и смерти уже в 36 лет.

Жизнь Гогена тоже была сложной. Он хотел сбежать от всего: и от себя, и от общества. Говорят, что он чувствовал себя плохо среди людей. Он всегда был неудовлетворен – и в личной жизни, и в своем творчестве. Он хотел жить в правильном мире – и вынужден был его искать вдали от родины: объездил полмира и остаток жизни провел в Океании. У него тоже были проблемы со здоровьем: болезненный непроходящий перелом лодыжки, постоянная кожная сыпь, вызванная сифилисом, попытка самоубийства… Его жизнь всегда сопровождалась судорожной потребностью быть признанным.

Почему художники не способны быть счастливыми? Кажется парадоксальным, но боль, которую они испытывают, становится еще сильнее в периоды успеха. Возможно, такое происходит не со всеми художниками, наверняка есть исключения, но я замечаю, что в их душе есть какой-то узел, который невозможно развязать. Что это такое – я не знаю. Неудовлетворенность – это болезнь; глубокая и мрачная тоска обволакивает сознание и мешает мыслить позитивно. Я напуган.

Не воодушевляет меня и Сезанн, который хотя и был сыном банкира и не знал бедности, но так и не смог стать счастливым. Он тоже был в постоянном поиске чего-то, чего ему никогда не удавалось достичь, несмотря на его относительно спокойную жизнь на юге Франции. Он был замкнутым, раздражительным и подозрительным, не доверял даже близким друзьям. Его талант художника был признан, но слава пришла к нему только за два года до смерти. Злая шутка судьбы.

Мне не приходит на ум ни один художник, у которого была бы спокойная жизнь.

– Амедео, о чем ты думаешь? Ты выглядишь печальным.

– А у вас нет страха?

– Страха чего?

– Вы знаете хотя бы одного художника, скульптора, деятеля искусства, у которого была бы счастливая жизнь?

Джино смотрит на меня слегка растерянно, затем переводит взгляд на Мануэля; тот явно раздражен моим вопросом.

– Амедео, что ты понимаешь под «счастливой»? Это неопределенное понятие, оно зависит от конкретного человека.

– Художники, которых вы мне показали, определенно не были счастливыми.

– Амедео, «счастье» – это буржуазное слово. Для буржуа это удовольствие, отсутствие потребностей, потому что они всем удовлетворены.