Принц Вильгельм I Оранский. В борьбе за независимость Нидерландов от Испанской короны

Весть об убийстве пришла к Анжу вместе с требованием не покидать дома ни ему, ни его свите. Они уже знали нрав местных жителей, и второго предупреждения не потребовалось. Возможно, Анжу был искренне расстроен, поскольку смерть Вильгельма на тот момент была бы фатальна для всех его надежд. Он трижды ударился головой об стену и разразился громким плачем. Или, может, это была всего лишь злость по поводу испорченного дня рождения?

Шарлотта, услышав о произошедшем, упала в обморок, а Екатерина Шварцбург и две старшие принцессы разрыдались. Прошло некоторое время, прежде чем дамы пришли в себя и достаточно успокоились, чтобы войти в комнату раненого. Усилиями фрейлин Шарлотту привели в чувство, но она тут же снова потеряла сознание. Так повторялось трижды. Когда она в конце концов полностью овладела собой, сразу же – как уже было раньше – превратилась в умелую и терпеливую сиделку. Не менее умелой, чем ее невестка, оказалась и Екатерина, с давних пор обученная Юлианой. Истерические сцены, имевшие место при получении первых вестей о нападении, можно считать свидетельством того, в каком напряжении жила семья Вильгельма с тех пор, как его жизнь была выставлена на продажу.

Пока в женских покоях стоял плач и волнение, у постели Вильгельма совещались хирурги. По счастливой случайности пуля, которая прошла сквозь щеки справа налево и под углом вверх, не задела никаких жизненно важных органов и не повредила кости. Выстрел был сделан с такого близкого расстояния, что раненая правая щека оказалась обсыпанной порохом и кусочками бумаги, использованной при заталкивании заряда, в то время как пламя от выстрела спалило все волосы с той стороны лица и обожгло наружную поверхность раны. При этом обширное и тяжелое поражение мягких тканей очень сильно затрудняло обследование повреждений во рту. Существовала вероятность – и не малая, – что задета верхнечелюстная артерия, и, хотя к тому времени кровотечение почти прекратилось, некоторые хирурги опасались слишком активно обследовать рану из страха спровоцировать его снова. Возможно, таких было слишком много. Скептики скажут, что, если бы принц Оранский был рядовым солдатом и ему в спешке сделали перевязку прямо на поле боя, он оправился бы за сорок восемь часов. Но хирурги должны были проверить свои предположения насчет артерии, поэтому сомневались в лечении. На тот момент они ограничились выражением уверенного оптимизма, запретили больному говорить и прописали ему отдых и максимально возможный покой.

Но именно отдых и покой были Вильгельму недоступны. Как только ситуация на улицах стала достаточно безопасной, к нему явился Анжу, который затем сделал свои визиты ежедневными, специально оговорив, чтобы во время его посещений рана была прикрыта. Обеспокоенные доктора едва ли могли оценить такое проявление вежливости. Впрочем, уже в первые мучительные часы Вильгельму пришлось думать о политике и о людях. По всему Антверпену разносились крики о его смерти, и ничто не могло успокоить людей, пока одному из местных офицеров-добровольцев не было разрешено увидеть его. Опираясь на высокие подушки, Вильгельм принял делегата и даже сумел передать ему устное послание, в котором заклинал людей верить Анжу. И лишь вмешательство докторов заставило его замолчать.

Теперь оставалось только ждать и надеяться. Все это время, помимо перешептывающихся в передних слуг, помимо сбивавшихся в кучки людей на улицах, помимо паствы, молившейся на двух языках в церквях по всем Нидерландам, вся Европа ждала новостей из той полутемной комнаты, где принц Оранский, причудливо обмотанный окровавленными бинтами, продолжал решать не терпящие отлагательств дела своего народа, объясняя на пальцах и отправляя записки Сент-Альдегонду. А на границе с Люксембургом, на полпути от его родного Доля до Антверпена Бальтазар Жерард, который тоже вознамерился убить принца Оранского, с горьким разочарованием услышал, что его опередили. Однако, узнав, что его жертва еще жива, он с мрачной радостью продолжил свои изыскания. Гранвель возблагодарил небеса за смерть принца, а когда пошли противоречивые слухи, присоединился к тем его врагам, которые принимали желаемое за действительное. Ему прострелили щеку и челюсть? Он не мог остаться в живых. Гранвель продолжал свои отвратительные домыслы. Что будет с «маленькой монашкой и ее ублюдками»? – спрашивал он себя и продолжал, пожелав, чтобы Сент-Альдегонд, который так любил своего хозяина, захотел быть погребенным вместе с ним, как «индийская жена», – скрытый намек особенно оскорбительного характера. Раздражительный в силу возраста и злобы Гранвель вспоминал привлекательного молодого аристократа, которого так любили дамы: «теперь у него красивое лицо, и маленькой монашке будет приятно его целовать», – злорадствовал он, радуясь тому, что смерть обошлась с ним так немилостиво.