Принцесса-невеста

Jelenka Harvey

Harcourt Trade Publishers

15 East 26^thStreet

New York, New York 10010.[42]

Напишите и запросите сцену воссоединения. Я не хотел так затягивать свою вставку – я повторю прерванный абзац Моргенштерна сначала, чтобы глаже читалось. Конец связи.

* * *

(На этом повороте повествования моя супруга желает во всеуслышание заявить, что ее жестоко надули, не показав сцены примирения влюбленных на дне ущелья. Я же отвечаю ей так. (а) Всякая божья тварь, начиная с самых презренных, имеет право хоть на пару-тройку минут подлинного уединения. (б) Взаправду произнесенные слова, хотя довольно трогательны во время диалога для непосредственных его участников, при дальнейшей трансляции на бумагу сплющиваются, как тюбик зубной пасты: «голубка моя», «мой единственный», «о счастье, о блаженство» и прочее в том же ключе. (в) В смысле разъяснительном ничего значимого сказано не было, поскольку едва Лютик начинала: «Расскажи мне о себе…» – Уэстли поспешно ее перебивал: «Не сейчас, любимая; сейчас не время». Справедливости ради, впрочем, отметим, что (1) он рыдал; (2) ее глаза не то чтобы остались абсолютно сухими; (3) имело место не одно объятие; и (4) обе стороны признали, что вполне безоговорочно довольно-таки рады видеть друг друга. Вдобавок (5) спустя четверть часа они поругались. Началось весьма невинно: они стояли на коленях, и ловкие руки Уэстли обнимали ее неотразимое лицо.

– Когда я уезжал, – прошептал он, – ты уже была прекраснее самых смелых моих грез. В разлуке я тщился вообразить, как растет твое совершенство. Ночами лицо твое неизменно стояло пред моим взором. Но теперь я понимаю, что видение, утешавшее меня в моем одиночестве, – уродливая грымза в сравнении с красотой, которую я зрю ныне.

– Хватит уже про мою красоту, – сказала Лютик. – Все только и твердят, какая я красавица. У меня есть душа, Уэстли. Поговорим о ней.

– Я стану говорить о ней целую вечность, – сказал он. – Но сейчас нет времени.

И Уэстли поднялся на ноги. Падение в ущелье сотрясло и измочалило его, но в пути по склону все кости остались целы. Он помог Лютику встать.

– Уэстли, – сказала она, – когда я стояла наверху и как раз хотела кинуться вниз, ты что-то сказал. Я не разобрала слова.

– Я уже и сам забыл.

– Плохо ты врешь.

Он улыбнулся и поцеловал ее в щеку.

– Это не важно, уверяю тебя; прошлое имеет свойство оставаться в прошлом.

– Мы только встретились, а у нас уже секреты друг от друга. Так не годится. – И она говорила всерьез.

Он сразу понял. И попробовал снова:

– Поверь мне.

– Верю. Повтори, что ты сказал, а то у меня будет повод не верить.

Уэстли вздохнул:

– Я, возлюбленная сладость моя, пытался тебе внушить, а точнее, орал изо всех оставшихся сил вот что: «Ни в коем случае не спускайся! Стой, где стоишь! Умоляю!»

– Ты не хотел меня видеть.

– Разумеется, я хотел тебя видеть. Я не хотел видеть тебя здесь.

– Это еще почему?

– Потому что теперь, моя драгоценная, мы как бы несколько в ловушке. Я не смогу взобраться наверх и вытащить тебя – мы будем лезть целый день. Скорее всего, я бы выбрался сам, и гораздо быстрее, но с тобой, о мой прелестный груз, ничего не выйдет.

– Да ерунда. Ты же залез на Утесы Безумия, а они гораздо круче.

– И должен признать, что я слегка вымотался. После этого упражненьица я познакомился с парнем, который кое-что смыслил в фехтовании. Затем пару-тройку счастливых минут врукопашную сражался с великаном. Затем, рискуя жизнью, перехитрил сицилийца, который при любом моем промахе мог перерезать тебе горло. Затем пару часов бегал во все легкие. А затем меня с двухсот футов спихнули в каменное ущелье. Я устал, Лютик; ты понимаешь, что такое усталость? Я слегка перенапрягся – вот что я пытаюсь тебе втолковать.

– Я, вообще-то, не дура.

– Да ладно тебе хвастаться.

– А ты не груби.

– Ты когда в последний раз читала книжку? Только не ври. И книжки с картинками не считаются – только с буквами.

Лютик отошла подальше.

– Мне было что почитать, кроме букв, – сказала она. – И вообще, принцесса Хаммерсмитская тобой недовольна и всерьез подумывает вернуться домой. – А затем, ни слова больше не говоря, она кинулась ему в объятья: – Ой, Уэстли, я ничего такого сказать не хотела, не хотела, не хотела, ни единой фанеры.

Уэстли, конечно, понимал, что она хотела сказать «ни единой фонемы», потому что фанера – это такая деревяшка, ее пилят и делают мебель. Но еще Уэстли понимал, что человек просит прощения. А потому крепко обнял ее, зажмурил влюбленные свои глаза и прошептал:

– Я понял, что это не взаправду, честное слово, до самой последней фанеры.

И, одолев эту препону, они со всех ног помчались по дну ущелья.