Природа хрупких вещей

— У нее схватки, вот-вот родит, — повторяю я. — На месяц раньше срока. Домой мы вернуться не можем, нет. Эта женщина вообще не из Сан-Франциско.

— Хорошо, хорошо. Попробую найти кого-то, кто ей поможет, — говорит медсестра смягчившимся тоном. Обернувшись, она подзывает санитара: — Отведите эту женщину туда, куда мы переводим пациентов из женской палаты.

Санитар, тощий мужчина в униформе, забрызганной высохшей кровью и грязью, кивает и жестом предлагает нам следовать за ним.

Схватки у Белинды повторяются.

— Больно! — стонет она, судорожно цепляясь за меня.

— Потерпи, — увещеваю я. Мне эта боль знакома. Я отгоняю воспоминания. Они из другой жизни, из другого времени.

Мы идем мимо работников, раскладывающих на полу дополнительные матрасы, мимо врачей, оказывающих помощь пострадавшим. Санитар подводит нас к месту, где несколько матрасов сгруппированы в виде отдельной палаты: четыре — с одной стороны, четыре — напротив. На них лежат разновозрастные женщины в больничных халатах. Они наблюдают за нами. Белинде выделяют матрас без постельного белья, без подушки. Занавески тоже нет.

На эту импровизированную постель я и укладываю скрюченную от боли бедолагу.

— Простыни и одеяла я найду. Где-нибудь.

— Рожает? — уточняет одна из женщин у меня за спиной. Я поворачиваюсь к ней. Женщине примерно столько же лет, сколько моей маме, только она очень бледная и худая.

— Да.

— Что там в городе? Ужас творится, да? — интересуется вторая женщина. У нее один глаз скрыт под толстой повязкой. — Нам ничего не рассказывают, всем некогда. Сами мы видели только то, что случилось со зданием муниципалитета.

— Да, — подтверждаю я, расстегивая лиф платья Белинды. — Ужас.

— Вы не знаете, что с Бил-стрит? Не сильно разрушена? — осведомляется женщина с рукой на перевязи.

— А Кинг-стрит? — спрашивает другая.

— Ничего не могу сказать. Простите. Я не знаю эти улицы.

— Это к югу от Мишн. Как обстановка к югу от Мишнстрит? — спрашивает первая женщина, ровесница моей мамы.

— Я ехала от Полк-стрит по Ларкин-стрит. Чем дальше мы продвигались на юг, тем больше встречали разрушений. — И добавляю, чувствуя, что обязана это сказать: — В нескольких районах возникли пожары.

Женщины молчат, обдумывая услышанное.

— Вот, берите. — Женщина с перевязанным глазом протягивает подушку. — Мне не нужно две.

— Возьмите мое покрывало, — предлагает другая женщина.

— И мое одеяло, — говорит еще одна. — Мне и без него тепло.

Меньше чем через минуту постель для Белинды готова. Она извивается от боли, но по крайней мере ее окружают женщины, оказавшие ей посильную помощь.

— Я не хочу умирать, — сквозь стиснутые зубы выдавливает Белинда. — Не хочу умирать.

— Белинда, ты не умрешь, — говорю я как можно более убедительным тоном. — Как только появится головка ребенка, я сразу приведу к тебе медсестру. Клянусь.

— Как больно!

— Знаю, потерпи.

Взгляд мой падает на Кэт. Та сидит у матраса на полу и во все глаза смотрит на Белинду.

Я быстро подсаживаюсь к ней.

— Дети рождаются в муках, милая. Так уж заведено. Я так появилась на свет, и ты, и Белинда. Все, кто есть в этом павильоне. Понимаешь?

Она едва заметно кивает.

Но я знаю, что схватки усилятся. Надо бы увести куда-нибудь Кэт, чтобы она не видела, каких неимоверных трудов стоит женщине стать матерью.

Предлагаю ей прилечь на краешке матраса в ногах Белинды и поспать. Она послушно ложится, но глаза не закрывает. О чем она думает? О собственной матери, которая, оказывается, не умерла? Об отце, лежавшем в неестественной позе у подножия лестницы, когда она видела его последний раз? О ребенке, для которого она станет сестрой?

Трудно сказать.

Может, она вообще ни о чем не думает.

Весь следующий час суета вокруг нас продолжается. Приносят новые матрасы, новых пострадавших. Приносят трупы. В павильоне устроили не только больницу, но и морг. Всякий раз, когда открываются двери, с улицы проникает слабый запах дыма.

В начале девятого утра — новый толчок. Все, кто есть в павильоне, разом охают. Женщины начинают голосить, и даже кое-кто из мужчин вскрикивает. Белинда смотрит на меня в полнейшем смятении. Меня, словно стрела, пронзает страх — за нее, за всех нас. Многие из тех, кто способен ходить, вскакивают с матрасов и бегут к дверям, но полицейские, дежурящие у входа, их не выпускают. Впрочем, зря они сорвались. Тряска не усиливается и длится недолго. Кто-то неподалеку от нашей «палаты» замечает, что это лишь слабый повторный толчок.

Все возвращаются на свои места. В больницу поступают новые пострадавшие: мужчины и женщины с переломанными костями, маленькие дети с ожогами и кровоточащими ранами, которых несут на руках их матери. Отовсюду доносятся плач и стоны — спутники бед и несчастий, и я не могу оградить от них Кэт. Я пою ей песни, пытаясь заглушить крики. Но стенания и вопли в песнях не тонут.