Природа хрупких вещей

Поблагодарив мужчину, который любезно подвез меня, я иду на север, к улице Поуэлл-стрит, где не раз бывала прежде. По дороге мне встречаются люди всех возрастов, убирающие обломки или прокладывающие новые трамвайные пути. Мне известно, что поначалу горожан привлекали к восстановительным работам в принудительном порядке, поскольку возрождение Сан-Франциско требовало огромных трудовых затрат. В первые недели после пожара действовало распоряжение, согласно которому все трудоспособное население должно было принимать участие в расчистке завалов. Тех, кто отказывался, высылали из города. Не трогали только людей, которым выдавали значки «К работам не привлекать». К ним относились главным образом врачи и прочие специалисты, чьи особые навыки и способности требовались не для черной работы. Видимо, теперь людям стали платить: они были в спецодежде и работали с полной самоотдачей.

Я поворачиваю на улицу Калифорния-стрит и снова иду на запад. По пути мне попадаются указатели к палаткам, где выдают продукты питания, и объявления о местоположении районных полевых кухонь. Миную одну такую: за длинными столами сидят и едят покрытые сажей рабочие, матери с маленькими детьми и даже мужчины в деловых костюмах. В одном из номеров «Кроникл», напечатанном в типографии «Окленд энквайрер», я прочитала, что для организации поставок гуманитарной помощи город поделили на сектора; каждым управляет председатель при помощи армейского офицера. На территориях секторов открыты пронумерованные пункты распределения продовольствия, которое присылают со всех уголков страны. Пункты охраняют военные, чтобы не допустить хищения продуктов и их продажи на черном рынке. Мимо меня проезжают несколько автомобилей — за рулем сидят солдаты: вероятно, частные машины на время конфискованы военными. Но основной транспорт на улицах — это перегруженные повозки, которые тянут тощие, изнуренные лошади.

Иногда попадаются люди, которые, как мне кажется, бродят по улицам с одной целью: поглазеть на суровую обнаженность некогда золотого города. По их одежде и манерам видно, что они приезжие — прибыли на экскурсию из Окленда и других мест. Встречаются и уличные торговцы, продающие «туристам» безделушки, выкопанные из-под пепла и золы.

Мне непонятно желание поглядеть на разрушительные последствия катастрофы и увезти домой что-то, напоминающее о ней. Полагаю, некоторым просто необходимо своими глазами увидеть, какой участи они избежали, а безделушки — наглядное напоминание о случившемся.

Пройдя восемь кварталов, я наконец сворачиваю на Полк-стрит, и моему взору открывается пологий склон — в основном пустыри и несколько уцелевших дымоходов. Пустынный ландшафт, лишенный всяких красок и особенностей, не считая кирпичных кактусов, тянущих к небу израненные руки. Остались только здания из кирпича и камня. Некоторые не рухнули, но внутри они пустотелые, словно их начали строить, а потом бросили. Вдалеке, на вершине Рашн-Хилл, я вижу небольшую горстку домов, до которых огонь каким-то чудом не добрался. Будто пожар специально их пощадил, чтобы всем, кто смотрит на них, они напоминали о былой красоте этих улиц.

Тут и там я вижу людей. Кто-то роется на пепелищах, вероятно надеясь найти что-то из драгоценностей или монеты, которые не уничтожило пламя. Другие сгребают останки своих жилищ в кучи, чтобы потом вывезти на пустыри у моря. Я продолжаю подниматься по склону, вспоминая, как мы бежали отсюда в то утро, когда случилось землетрясение.

Вот уже и последний квартал, но мне плохо видно то место, где должен находиться мой дом: его загораживает соседний — развалины кирпичного сооружения. Дом Либби на противоположной стороне уцелел. Правда, половина кровли у него отсутствует и все оконные рамы обуглены. Приближаясь к своему дому, я чувствую, как у меня учащается дыхание. Остов соседнего дома теперь не заслоняет обзора, и я вижу то, что хотела и боялась увидеть. Гигантская рука пламени словно схватила мой дом огненными пальцами и затем швырнула на землю пепел. Нет ни стен, ни пола, ни крыши.

Не осталось ничего, кроме части дымохода, покореженного остова плиты в том месте, где находилась кухня, и нескольких изогнутых труб. Землю усеивают закопченные обломки оникса и мрамора от обвалившихся каминов второго этажа. Пространство, что занимал дом, теперь кажется маленьким: прямоугольник на почерневшей земле.

Нет ни балок, через которые пришлось бы пробираться на кухню, ни нагромождений обгоревшей штукатурки, ни потолочных плит, ни каркасов спальной мебели. Перед приездом сюда я прочитала в газете, что накал пожаров достигал невероятно высоких температур — тысячи градусов по Фаренгейту. Уму непостижимо! Этот огонь не просто сжигал — он пожирал.