Пришелец из Нарбонны

Стою, пред Тобою склоняясь,
Как в Судный день, в Йом-Кипур,
Боже, что спас нас из рук Едома,
Боже, что спас нас из рук фараона,
Боже, что спас нас из рук Амана-злодея,
Боже, что спас нас из рук Антиоха Епифана,
Боже, спаси нас из рук инквизитора.

— «Из рук инквизитора», — повторила синагога вместе с хором мальчиков. Раввин из Палермо начал новую мелодию:

Сердце мое живет на востоке, а я обитаю на западе,
На самом краю.
Как могут яства ласкать мое небо,
Как могут лакомства меня привлекать,
Когда Сион в плену у Едома,
А я в плену у мавра?
Сион, почему ты не спросишь, как здоровье сынов твоих
В неволе?
Избранная овца овчарен Твоих жаждет вернуться.
Запад, восток, север и юг
Шлют Тебе слова любви.
Издалека, из недалека, со всех дорог
Слова роняют слезы — росу
Гермиона,
Рассыпают вздохи по холмам Твоим,
Когда я оплакиваю Твою пораженье,
Я — как шакал,
Но когда мне снится конец Твоего плена,
Я — как лира
Твоей песни.*

Раввин замолчал. По его глубоким морщинам струились слезы. Он закрыл их рукавом черного халата.

Синагога наполнилась громкими возгласами:

— Да прибудет здравия палермскому раввину Шемюэлю Провенцало!

— Да прибудет здравия дону Бальтазару Диасу де Тудела!

— Да прибегут ко Трону и вступятся за нас все святые!

Секретарь Йекутьель, словно регент, дал знак рукой, и мальчики на ступенях, ведущих к Ковчегу Завета, запели Псалом радости:

Пойте Господу песнь новую,
Хвала Ему в собрании святых.[48]

Синагогу охватила радость, и все дружно запели:

Да веселится Израиль о Создателе своем.
Сыны Сиона да радуются о Царе своем
Да хвалят имя Его с ликами,
На тимпане и гуслях да поют Ему.[49]

Вот уже все взялись за руки, вот уже образовали круг и в предвосхищении прикрыли глаза:

И тут раввин дон Бальтазар поднял руку.

— Тихо! — крикнул Йекутьель. — Раввин дон Бальтазар Диас де Тудела желает обратиться к вам с речью.

— Время ликовать и время сокрушаться. — Голос раввина дона Бальтазара дрожал. — Сегодня не время веселиться. Смертельная угроза нависла над нашими шатрами. Не пение и не танец пристали нам, но плач Иеремии, как в день Тиша-бе-Аб, после разрушения Храма. Пусть знают все, и пусть станет известно: смертельная угроза нависла над баррио. Враг Израиля, проливший море крови нашей, волком рыщет в поисках новой жертвы в нашей овчарне. Воззри с небес, Ты, неназванный, узри из Дома Праведности Твоей и Красы Твоей, где беззаветность и величие силы Твоей! Где трепет Утробы Твоей и милосердия Твоего! Как сказал пророк: «Разверзни небеса и снизойди, дабы перед лицом Твоим расступились горы!» Да будет известно, и пусть знают все: смертельная угроза нависла над нами. А посему, — тут раввин покачал головой и прикрыл глаза, — объявляю пост. Как в Йом-Кипур[50], в день искупления, в день поста, даже если выпадает он на субботу, которую Господь сотворил для праздника. Объявляю пост и моление, как во день печали. Бросьте пищу на съедение псам и стервятникам. Сядьте на скамейку, не имеющую ни спинки, ни подлокотников, снимите обувь свою, как во день кончины матери или отца, сестры или брата, сына или дочери. Да сделает Всемогущий сердце ваше твердым словно камень. Да не убоится оно ни муки, ни пламени. Устои, Израиль, Господь Бог един. Уверуем в чудо, чудо Авраама, руку которого ангел Господень удержал над горлом Исаака в последний миг. Так отведет Вседержитель и теперь, в последнюю минуту, меч ненавистников Израиля. И скажем: аминь.

— Аминь, — шепотом ответила синагога.

— Теперь идите по своим домам, молитесь и поститесь — вы и ваши жены, и дети, — раздался громовой голос высокого мужчины, над сиденьем которого у Восточной стены была начертана полукруглая надпись: «Глава альджамы дон Шломо Абу Дирхам».

Паства в молчании покидала синагогу.

Перед молельней, окружив лейб-медика турецкого султана Иакова Исссрлейна, собралась группа бедняков в серых балахонах. Они слушали и задавали вопросы. Поодаль стояли степенные ремесленники.