Пришелец из Нарбонны

— Просто им завидуют. До сих пор на королевском дворе еврей — не еврей, будь то явный или тайный. Их заслуги не уравновешивают ненависти. Напротив, чем больше заслуг, тем сильнее ненависть христиан к выкрестам и их детям. Видимо, кортесы[66] примут указ, запрещающий дарить посты детям и внукам, ибо уже второе поколение евреев оказалось опасным.

— Опасным? Видимо, христиане не могут тягаться с евреем, если речь идет о высоких постах при дворе или в Церкви.

— Они полагают, что еврейская кровь, переданная от отца сыну, опасна. Вот почему, сын вероотступника Иеронима де Санта-Фе, Франсиско де Санта-Фе, закончил свои дни на костре. Как, впрочем, и многие другие. Достаточно одного подозрения в жидовствовании. Вот какое название придумали! Они всегда придумают нужное им название. С виду привлекательное, а по существу мерзкое. Любовь к ближнему — что мы можем этому противопоставить? Гнев?

— Но, как сказал Аристотель, гнев — помощник мужества. Значит, мы можем противопоставить мужество, которое будет расти по мере угрозы.

— Слабые духом отпадают. Да и не только слабые…

— Верно, слабые духом отпадают. Человек мужественный не боится ни боли, ни смерти. Не взыщите, я приведу слова Фомы Аквината. Мой отец любит повторять: «Хочешь победить врага — читай его книги». Фома Аквинат называет мужество достоинством, а достоинство, говорит он, дает удовольствие. Тибурций, которого приговорили к хождению по раскаленным углям босиком, сказал, что ступает по лепесткам роз. Однако не будем искать примеров мужества у христиан, ведь и у нас были Маккавеи[67], зелоты, Бар-Гиора и Бар-Кохба[68], героический город Масада[69].

— Незавидное это мужество, скверное это геройство — геройство Масады, где все пали от руки своих же.

— Но ведь все пути были отрезаны.

Алонсо резко закивал головой:

— Да будет меч наделен во вражескую грудь, но не в свою.

— Превосходно.

— Лишая себя жизни, мы щадим врага и его усилия.

— Верно. И еще одно: где-то в конце может произойти чудо.

— Чудо? — переспросил Алонсо.

— Кто не верит в чудо, тот безбожник.

— Ты рассуждаешь, как каббалист, мой мальчик. Чудес не бывает. Они давно кончились. Минуту назад Хуана говорила о чудесах в Кадиксе и Валенсии, куда мы бежали, скрываясь в соломе на крестьянской повозке, а потом наняв лодку. Кто сотворил эти чудеса? Золото и драгоценности Хуаны. Чудеса кончились при Моисее. Все, что было потом, — чистый обман. Но оставим в покое чудеса. Пусть ими занимаются раввины. С чего ты хочешь начать? С заговора? Я в этом кое-что смыслю. С того, чтобы броситься на ненавистника с кинжалом в руке? На бандита первым не нападают. От бандита защищаются. Хочешь собрать людей? Сейчас это не так просто. Не то время. Люди не берутся за оружие, когда нет хотя бы искорки надежды.

— Значит, позволить себя убить?

Алонсо молчал.

— Допустить, дабы растоптали твою гордость?

Алонсо все еще молчал, но через минуту отозвался:

— Молодой человек, — он положил руку на плечо Эли. — Я ведь не знаю твоих замыслов. Я только догадываюсь. У тебя уже есть люди? «Кто же и кто пойдет?»[70] — как спросил фараон Моисея.

— Еще никого нет. Но Господь посылает нам случай. Инквизитор придет на конфирмацию Хаиме. Впрочем, я не верю, что он посмеет переступить порог синагоги.

— Доминиканцы на все способны. Приходят в молельню с Торой в одной руке и с крестом в другой, чтобы читать свои богохульные проповеди против еврейской религии. Нередко так поступают и крещеные раввины.

— Как долго можно это терпеть?

— Веки вечные.

— Неужели не найдется никого…

— Минуточку, — прервал его Алонсо, — а разве не нашлось? И ты спрашиваешь об этом меня, сына дона Диего де Сусона?

— Да, спрашиваю.

Алонсо прохаживался по комнате, скрестив руки на груди, потом сунул их под ремень, сползший на бедра. Он ходил все быстрее и быстрее, будто за ним кто-то гнался. Внезапно остановился возле Эли, минуту подумал и наконец произнес:

— Хочешь убить инквизитора в синагоге? На ее ступенях, как убили инквизитора Арбуэса де Эпила на ступенях церкви? Перед началом торжества или после?

— Не вижу разницы. Я об этом не думал.

— Если перед, то конфирмация не состоится.

— Это не имеет значения.

— Для тебя не имеет, но для раввина, а в первую очередь для доньи Клары, имеет, и огромное. Для нее ребенок — центр мироздания.

— Как для каждой матери. Но я еще не думал об этом.

— А думал ли ты, в таком случае, что будет потом? Тебя это не интересует. Сядешь себе на коня и вернешься в свою Нарбонну.

— Я не вернусь в Нарбонну. Останусь с вами.

— Я бы предпочел, чтобы по крайней мере ты остался в живых. Жалко мне тебя. Кто-нибудь знает о твоем плане?

— Никто.

— Тогда это самый лучший план.

— Если не будет никого, я все сделаю сам.

— Сам, мой дорогой мальчик? — Алонсо взял его за плечи. — Сам? Знаешь ли ты, что значит сам? Творить безумства, не чувствуя за собой никого, и ни перед кем не отвечать за содеянное. Я, брат, знаю. Иногда холодный пот меня прошибает… — он на минуту замолк, глаза его блестели. — Можешь, брат, на меня положиться.

— На кого еще?

— На Энрике.

— Вот бы не подумал.