Пришельцы. Земля завоеванная

– Хотелось бы знать, – буркнул Григорьич, отпустив, наконец, дядю с племянником, – куда это все девать? С одной стороны, не докажешь, с другой – доказывать не тянет… Эта дура под крышей, она, что, наводчица?

– Судя по всему. Приду домой, перечитаю «Портрет», похоже, Гоголь петербургские кошмары брал отнюдь не с потолка…

– Похоже на то… Вы пятьсот по сотне не разобьете?

– Сейчас посмотрю, – Шульцов полез за бумажником, но тот лягушкой выпрыгнул из кармана и шмякнулся на пол. Посыпались монетки, полетели купюры и чеки. Собирали втроем, за не выброшенный вовремя мусор было неудобно, но пятьсот разбилось без труда.

– Олег, – полковник протянул Шульцову какие-то бумажки, – а вы не опаздываете?

– Куда? – удивился историк и узнал купленные у пьяницы билеты. – Возьму машину, и, знаете, Аркадий Филиппович… будет лучше, если вы составите мне компанию.

10

Они не опоздали, но к своим местам пришлось протискиваться мимо уже рассевшихся зрителей; те спокойно, даже с улыбками, поднимались, и Шульцову стало неудобно. Встали две седовласые дамы с одинаковыми букетами, супружеская пара, миниатюрная коротко стриженная бабушка с долговязым внуком, одинокий, видимо, военный…

– Олег Евгеньевич!

Если б Шульцов умел, он бы присвистнул, потому что их соседями оказались Гена и… Соня!

– Папа, – зашипела дщерь, – мы не вместе… Просто совпало. У нас во дворе билеты пьяница продавал… Наверное, он тут работает, а живет в Автово.

– Наверное, – согласился Шульцов, и свет погас. Пьяница в кожаной шляпе вернул историка в прошлое, потому что этот зал и эти песни уже были, и не раз. Когда Олег только начинал встречаться с Мариной, когда сопровождал на концерты Спадниковых, когда, вернувшись из уже самостоятельной экспедиции, забрел к Финляндскому и, неожиданно купив билет, скользнул в темный зал, чтобы услышать:

Трудно веровать в единственного бога:
Прогневится и тебя прогонит прочь,
На Олимпе же богов бессмертных много,
Кто-нибудь да согласится нам помочь…

«Кто-нибудь» и согласился, вернее, ворвался в большую и при этом банальную неприятность, непрошенным и неверенным. Тенью древнего спора, негаданно махнувшей крылом над золотыми северными шпилями, по-новому махнувшей, потому что этот город меняет даже богов…

И тянется хрупкая нить
Вдоль времени зыбких обочин,
И теплятся белые ночи,
Которые не погасить.

Академик на сцене читал стихи, пел, знакомо отбивая такт рукой, читал стихи, улыбался, благодарил, отвечал на записки… Все шло, как прежде, а потом зрители стали просить песни, которые малость одичавший в последние годы Шульцов еще не слышал. Обманно отступившее в молодость и в исчезнувшую страну время леопардом прыгнуло в двадцать первый тревожный век. Олег Евгеньевич уходил в не свои стихи, будто в арки, за которыми дышало море, звенела кифара Терпандра, мели мостовую черные испанские юбки и дышала, дышала сиренью белая ночь, прорывавшаяся и сквозь осень, и сквозь дым прошлых войн, которые могли, должны были стать последними. Не стали…

Стукнуло сиденье – сосед справа встал, вставал весь зал, и это тоже было новым и старым. Шульцов знал, что в конце второго отделения люди традиционно поднимутся, отдавая честь взвалившим на плечи небо атлантам, но сейчас питерцы приветствовали город у иного моря.

Севастополь вернулся назад и навеки останется русским!

Понесли цветы, загорелись люстры.

– Вы ведь ленинградцы, товарищи? – спросил вставший первым сосед. – Понимаете, мне не хочется пить одному. Я недавно вернулся…

– Из командировки, как я понимаю? – Аркадий Филиппович протянул руку. – Я не прочь…

Они втроем спустились в буфет и даже оказались первыми. Вернувшийся из командировки, не спросив, взял массандровский «Старый нектар». Говорить вообще не тянуло – все уже было спето, они пили за город, в который нельзя не возвращаться, и за то, что нельзя отдавать. Шульцов, по крайней мере, чувствовал именно это.

«Нектар» был допит, и народу как-то сразу прибыло. У стойки стремительно образовался хвост, и Олег Евгеньевич вспомнил одну из спадниковских шуток. Дескать, в театральном буфете создается иллюзорное впечатление, что главное в этой жизни обрести бутерброд со свернутой в колечко лососиной, на самом же деле телесное просто берет у духовного положенные ему полчаса из трех.

Появились Гена с Соней, но не подошли, и Шульцов внезапно понял, что они видят только друг друга, хотя вряд ли успели это осознать. Будь иначе, Геннадий бы, вспомнив о Трехликой, сбежал, а он слушал что-то взахлеб рассказывавшую спутницу, невозможно напоминая кавалергарда, позабывшего, что век его недолог. Когда он вспомнит, мир для обоих померкнет, но пусть это будет не сегодня…

– Эти двое должны быть вместе, – внезапно сказал «командировочный», и Шульцов зачем-то ответил:

– Соня – моя дочь.