Присягнувшая Черепу

– Я была жертвой дельте. Я три дня ждала смерти, пока на меня не наткнулись ошарашенные домбангские рыбаки.

– И теперь, по-твоему, пришла очередь других? Отец тебя бил, ненавидел, мать тебя предала, и потому неплохо отправить кого-то другого, совсем непричастного, в пасть крокодилам?

Там, где полагалось быть сердцу, у меня горел пожар. Я бы не удивилась, если бы мои слова опалили Руку лицо. Я чувствовала его скрытую силу, но почему-то он не пытался вывернуться из-под меня.

– Какой смерти ты для него хотел? – прорычала я.

– Не такой.

– Они все такие. Не важно, что ведет к смерти: зубы зверя, болезнь, нож или меч, змеиный укус. Все это не смерть.

Дыхание обжигало мне горло. Я чуяла запах его пота. Памятью ощущая прикосновение его окровавленных губ, я выдохнула ему в рот:

– Смерть обрывает страдания. Смерь – благословение.

– Зачем же ты всю жизнь бежишь от нее?

– Откуда тебе знать, – проворчала я, – на что я трачу свою жизнь?

Рук встретил мой гневный взгляд.

– Не пойму, кеттрал ты, или Присягнувшая Черепу, или какая-нибудь сраная наемница на службе губящих Домбанг ублюдков.

– Если бы я стремилась погубить Домбанг, что бы я здесь делала? Зачем бы помогала тебе?

– А ты помогаешь? Правда, ты рядом со мной, но чем ты занимаешься на самом деле?

– Когда не выдираю тебя из крокодильей пасти? Не выдыхаю воздух тебе в рот?

Он сжал зубы. Взяв в ладони его подбородок, я прижалась к нему покрепче.

– Желай я тебе смерти, мне стоило просто подождать. – Я вытянула из чехла нож. – Я и сейчас могла бы тебя убить.

Рук перехватил мое запястье, тряхнул головой, опрокинул меня на спину.

– Нет, – прорычал он. – Не могла бы.

Он выкрутил мне руку, и я выпустила нож. Его время еще не настало. Прежде я должна была Рука полюбить.

– Я вернулась в Домбанг, потому что не могла кое-что забыть и должна была увидеть снова.

– Эта твоя богиня! – горячо дохнул он мне в лицо. – Я пять лет пытался вытоптать этот гребаный миф!

– Она не моя богиня.

– Но ты веришь, что она существует, веришь, что она здесь.

– Ты существуешь, – сказала я, обхватив его затылок и притягивая голову к себе так, чтобы дышать его дыханием. – Ты здесь. Но ты не бог.

Глаза его казались дырами в голове.

– Какого хрена тебе надо, Пирр?

«Тебя».

Этого я выговорить не смогла.

Не то чтобы это не было правдой. Я желала его в эту минуту, хотела почувствовать на себе его тяжесть, ощутить кожей голую кожу. Я хотела его любви и хотела его любить, но не только. Всему, чего я желала, имя было – легион: снова взять за глотку мать, принять благословение Ананшаэля, подставить лицо прохладному ветру Рашшамбара, увидеть то совершенное создание, что много лет назад спасло меня от ягуара… Желания толпились вокруг, как нищие с протянутыми руками, требуя еще и еще.

– Легкости, – сказала я.

Рук фыркнул (звук был чем-то средним между смешком и кряканьем от удара в живот) и скатился с меня.

«Нет, не то, – хотелось сказать мне. – Мне мешает собственная тяжесть».

Но он уже отошел, сел в дверях, уставился в дождь и, приложившись к кувшину с квеем, глотал еще и еще. Я привстала, подобрала нож и присоединилась к нему, все еще подыскивая слова. Буря затихла, мне была видна Эла на плоту напротив. Почти все вуо-тоны попрятались в своих хижинах или в просторных восьмиугольных строениях, стоявших по окружности селения, но с десяток мужчин и женщин, презрев потоп, отплясывали под глухой бой барабанов. Эла с залитым струями лицом, поблескивая мокрой кожей, переходила от партнера к партнеру.

– Хочу быть такой, как она.

Я не сознавала, сколько в этих словах правды, пока не произнесла их вслух.

– По-моему, она сумасшедшая, – отозвался Рук.

– Она знает, кто она есть, – покачала я головой. – Понимает, чего хочет. Ее ничто не волнует.

– А должно бы.

– Что – должно бы?

Рук сделал большой глоток, отставил кувшин и махнул в дождь.

– Выбор велик. Мир прогнил. И тот, кто этого не понимает, не чувствует костями, тоже наверняка прогнил.

– А если мы все прогнили?

– Я учитываю такую возможность, – мрачно хмыкнул Рук.

Я провела пальцем по его свежей ране, потом потянулась выше, к шраму на подбородке.

– И что же нам делать?

– Исправиться, насколько сумеем, – ответил он, мотнув головой.

Дождь хлынул с новой силой, ворвался в камыши, вонзил серебряные клинки в свет фонарей, плеснул в дверной проем, залив мне ступни и колени. Я слышала, что последние танцоры еще держатся, но уже не видела ни фигур, ни движений. И, повернувшись к Руку, различила не много. Отблеск фонаря в его глазах, бусинки пота на груди – а остальное было изваяно из жара, жестких изломов и темноты.

– Исправиться… – попробовала я слово на вкус и обняла его лицо ладонями. – Я затем и вернулась.

И опять я не солгала.

Он потрогал мои пальцы, словно дивился на них, потом вдоль голой руки скользнул ладонью до плеча – потрясающе нежно. Я дралась с ним, я с ним спала, а такого не помнила.

– Лучше бы ты нашла другое место, – сказал он, мягко опрокинув меня в камыши и нависая сверху. – И другого мужчину.

Я повозилась с его поясом, распустила, скользнула ладонью ему в штаны и нащупала его твердую готовность.