Присягнувшая Черепу

В долгой тишине дожидаясь, пока уснет Чуа, я ворочала в голове две задачи. Первая – вопрос веры. Смерть ждет всех, но мне хотелось прийти к богу жрицей, а не неудачницей. До завершения моего Испытания оставалось два дня – два дня, чтобы принести две жертвы: беременную женщину и любовь моей продолбанной жизни. Даже если забыть обо всех сложностях со второй, сейчас и первая оказалась невозможной. В нашей камере явно недоставало матерей, в которых зрела бы новая жизнь, – если только Эла не допустила немыслимой неосторожности в ночных вольностях. Будь мы на свободе, в городе, я бы хоть это условие Испытания сумела исполнить. А так меня, надо думать, отволокут из камеры прямо в дельту. Устрой они суд или публичную казнь, я бы сумела убить какую-нибудь женщину по дороге, но и это не решило бы второй, труднейшей, задачи.

Любовь.

Я снова прислонилась затылком к каменной стене и закрыла глаза. Мне помнились ладони Рука на коже, губы на моих губах, помнилось, как он двигался на мне, во мне, как мышцы изгибали его покрытую шрамами бронзово-смуглую кожу. Та ночь у вуо-тонов свела нас ближе, чем Домбанг, и не только в соитии. Мы вместе выжили в дельте, отбились от крокодилов, нашли Вуо-тон. Каждый общий вызов, каждое откровение сближало нас. А с другой стороны, у этих откровений имелись свои недостатки: чуть ли не все мои рассказы, кроме истории детства, были ложью.

Можно ли любить человека, которому лжешь? Можно ли любить человека, которому почти ничего, кроме лжи, не говоришь? Как мне полюбить Рука, если он меня не знает, и как ему меня узнать, если я не говорю ему правды? Эла умеет любить тех, кто ее раньше и в глаза не видел, любить только за черты лица или труды рук, но я не Эла. Мне, чтобы отбросить защиту, чтобы испытать свои чувства во всей полноте, нужно понять, что чувствует ко мне Рук… а чтобы понять, нужно открыть ему правду.

Только какую правду? И сколько правды?

Я искала здесь тебя.

Я здесь, чтобы полюбить тебя.

Я здесь, чтобы тебя убить.

Два первых еще ничего, а вот последнее утверждение едва ли разожжет в нем негасимый огонь желания. Темны пути моего бога. Даже отважные не в силах понять его справедливости и его милосердия. Разговор Рука с вуо-тонами доказывал, что он видит себя бойцом, а не жертвой. Будь у меня время на объяснения, я бы показала ему истину: жертва – часть нашего существа. Без нее все, что мы делаем, наша любовь и ненависть, победа и поражение ничего не значат. Кшештрим и неббарим были бессмертными, но пустыми сосудами. Кантата Антрима невозможна без финала, а Рук столь же потрясающ и необъятен, как эта кантата. В музыкальном произведении есть кода. Смерть – не унижение.

Будь у меня больше времени, я бы, может, и сумела это объяснить, но времени не было. Мне осталось два дня. Я не могла открыть ему всей правды о себе и своей цели, но, пожалуй, могла дать другое. Вероятно, этого другого окажется достаточно.

Я открыла глаза, слепо уставилась в темноту. Рядом слышалось его ровное дыхание. Кажется, он не спал.

«Страшный риск», – подумала я и тут же напомнила себе, что все на свете – риск.

Жизнь – риск. Верная ставка возможна только на смерть. Я повернулась к нему лицом, порадовавшись, что он не видит меня в темноте.

– Это все я начала, – призналась я.

Он шевельнулся. Я представила его обращенный ко мне взгляд.

– Для столь короткого высказывания – на редкость туманно.

– Мятеж, – выдохнула я, подобравшись.

Первое слово далось труднее всего, как первые гребки в холодной воде, когда сжимает в груди и срывается дыхание.

– Это я, вернувшись в город, наставила повсюду «кровавых дланей».

Воздух в камере вдруг опасно застыл. Я поймала себя на том, что готовлюсь к бою, незаметно разворачиваюсь навстречу удару, напрягаюсь, и одернула себя. Я выдала правду, чтобы снять защиту, а не удвоить. Рук замер – как валун, готовый от малейшего толчка сорваться в пропасть.

– Зачем? – спросил он наконец.

Я колебалась. Целью моей было подойти поближе к истине, но насколько близко?

– Ты не кеттрал, – нарушил долгое молчание Рук.

– Нет, – протяжно, со всхлипом вздохнула я.

Я чувствовала, как изменилось пространство между нами, прогнувшись под тяжестью этого короткого слога.

– Что ты такое?

– Я надеялась, ты спросишь: «Кто…»

– Думается, ни твои, ни мои надежды на эту ночь не сбудутся.

– Я говорю это потому, – упорствовала я, пытаясь завладеть беседой, удержать ее, – что хочу быть честна.

– А что, собственно, ты говоришь? Что ты не кеттрал. Что явилась в Домбанг, чтобы устроить бунт, а может, и переворот. – Он помолчал, взвешивая варианты. – Если ты с ними, я убью тебя, не дожидаясь дельты. Хватит с меня на сегодня измен.

Правда подобна змее. Бдительный может удержать ее в клетке. Отважный может ее выпустить. Но только глупец выпустит змею в надежде удержать ее за хвост.

– Я жрица Ананшаэля, – сказала я, и слова звучали как надо, правильно. – Воспитывалась в Рашшамбаре. А сюда, на родину, вернулась, чтобы служить своему богу.

Рук долго молчал, но когда заговорил, в голосе не слышалось удивления.

– Присягнувшая Черепу.

– Мы не любим этого прозвища.