Присягнувшая Черепу

– Ты явилась в Домбанг, чтобы навалить целые барки трупов, и беспокоишься о прозвище? – Я услышала, как он покачал головой. – Мне бы следовало сейчас вас убить. Всех.

– Не справишься, – спокойно сказала я. – Кроме того, если они в самом деле отправят нас в дельту, мы тебе пригодимся. Я пригожусь.

– Чтобы всадить нож в спину?

– Чтобы встать плечом к плечу.

– А Две Сети тоже из Присягнувших Черепу?

– Чуа сказала о себе правду.

Я опять услышала, как он качает головой.

– Ручаешься? Она как будто не замешкалась убить любимого мужа.

– Не видел ты, как умирают от змеиного укуса, – ответила я. – Нож добрее.

Рук изумил меня смехом – пустым, ржавым, безрадостным.

– Вот что вы себе говорите? Вот как себя оправдываете?

– Нас сызмальства учат не оправдывать себя. Нашу веру непросто бывает понять.

– Тогда зачем ты мне сказала?

– Хотела, чтобы ты знал правду.

После долгой жизни среди людей, для которых смерть лишена жала, легко забываешь, какой видится милость Ананшаэля другим. Я не ожидала от Рука ликования. Я ждала, что он придет в ярость, в смятение, забросает меня вопросами, на которые я не смогу или буду не вправе дать ответ. Я ожидала трудного разговора, но мою душу переполнял прекрасный покой Рашшамбара. Верные Ананшаэля виделись мне такими, как Коссал и Эла: полными жизни.

Теперь это кажется глупостью, но я не рассчитывала нарваться на отвращение.

Я так и чувствовала, как иссякает тепло между нами. Протянула руку, нащупала в темноте его плечо. Он сжал мою ладонь жесткими пальцами, и мгновенье я думала, что все еще будет хорошо. А потом он отбросил мою руку. По камню заскребли подошвы сапог – он перебирался в дальний угол камеры.

– Рук… – позвала я.

Тишина поглотила имя. До меня доносилось дыхание – тяжелое, словно он пробежал много миль с невероятно тяжелым неотвязным грузом на плечах.

Я снова произнесла: «Рук…», хотя уже понимала, что мне нечего добавить к его имени.

Вот она, правда, вырвалась на волю. По крайней мере, половина всей правды. Я обратила взгляд в клетку своей души, гадая, что натворила.

22

«Вот тебе вместо цветов еще содрогающиеся трупы десятка изменников».

Когда тюремщики отворили дверь камеры и мне пришлось смаргивать слезы, навернувшиеся от слепящего полумрака, я вообразила, как говорю Руку эти слова. На тот миг они представились мне подходящим жестом примирения. Что ни говори, эти люди его предали, взбунтовали его город, захватили его крепость.

– Кто тут главный? – с напором, не смущаясь слепотой после проведенной в темноте ночи, спросил Рук. – Где мои люди? Те, кто меня не предал.

Ближайший к нему стражник – здоровяк, словно сляпанный из горы речной глины, опустил на голову Руку дубинку. Опытный кулачный боец умеет принимать удары, но никакой опыт не смягчит удара длинной палкой по черепу. Рука откинуло к стене. Он выровнялся, оттолкнувшись плечом от грубого камня, и снова обратился к великану-стражнику:

– Где мои люди?

Я бросила взгляд через плечо: Чуа, Эла, Коссал стояли на ногах. Жрец и жрица на вид не стали менее опасны, однако вряд ли приходилось рассчитывать на их поддержку в моей игре. Для начала я могла бы свалить зверюгу с дубинкой, а уж там как пойдет. Груда тел – не традиционный знак любви, но мы с Руком никогда не были охотниками до роз и рубинов. Помогая отомстить, я могла бы отчасти затянуть разрыв, созданный между нами моей дурацкой откровенностью. Хоть что-то, хоть какой жест доброй воли… Эту мысль мне пришлось отбросить почти сразу.

Прежде всего, она была неосуществима. У двери стояли две дюжины стражников в кольчугах и почти все с заряженными арбалетами. Руки у меня проворные, но не настолько. И все равно я могла бы попытать счастья – не будь повальная резня запрещена условиями. Что толку влюбляться, когда Испытание уже провалено?

Рослый стражник – он остался в форме зеленых рубашек, хотя, как и все они, кажется, широко толковал понятие верности – снова занес дубинку. Я ловко вклинилась между ними.

– Лишние вопросы, – обратилась я к Руку, глядя в глаза этому здоровенному мерзавцу. – Чувствую, главного мы сейчас увидим.

Зеленая рубашка улыбнулся. У него был леденящий взгляд человека, убежденного в своей правоте.

– Увидите, – подтвердил он. – Еще как увидите.

Нам, одному за другим, связали руки в запястьях. Когда Рука подтолкнули к дверям, я попыталась поймать его взгляд. Напрасно старалась. Мужчина, позапрошлой ночью сжимавший меня в объятиях, теперь обошел мня, как столб, – не человека, а какую-то не стоящую внимания подпорку. Он гордо шагал по коридору между двух вооруженных стражников, а я, глядя ему в спину, пыталась понять, ненавижу его непробиваемую гордость или восхищаюсь ею. Что бы я испытала, если бы он оглянулся на меня, выказал хоть малое замешательство, проявил слабость? Больше стала бы его любить или меньше? И, как всегда, когда дело касалось моего сердца, не нашла ответа.