Присягнувшая Черепу

Кое-кто держал насаженные на копья изображения Интарры – с выколотыми глазами, с дырами в груди или в животе. Другие рвали флаги с аннурским солнцем, выкликая: «Смерть императору! Смерть Санлитуну! Смерть псам Малкенианов!» Многие принесли идолов – крошечные глиняные фигурки, умещающиеся в ладони, или деревянные изображения в полный рост, тщательно раскрашенные и подновленные, – которые, должно быть, не одно поколение хранились на чердаках или в подполе. Идолы были очень разные, но во всех, даже в самых маленьких, я находила ту же свирепость, угрозу ужасом и гибелью.

Меня накрыла волна тошноты, в глазах потемнело. Когда нас захватили, я очень быстро поняла, чего ждать, но только теперь осознание из разума просочилось в кости. Возвращение. Меня опять принесут в жертву дельте. Веревка резала руки, как много лет назад резала мои детские запястья. Дыхание оставляло во рту мерзкий вкус. Я отчаянно уцепилась за выученные с тех пор слова.

«Ананшаэль меня не оставит. Он всех могущественнее. В темный час со мной его милость».

Я медленно повторяла заветные слова, и зрение прояснялось.

Канал Као сразу за площадью был так плотно забит лодками, плотами, каноэ и челнами, что по ним можно было пешком перейти на Змеиный остров. На палубах пили из кувшинов сливовое вино и квей, жарили сладкий тростник, орали, перекликаясь. Переворот обернулся весельем. Глядя на плавучую толпу, никто бы не сказал, что собралась она не на пиршество, а на человеческое жертвоприношение. Это походило на городской праздник.

«Это и будет городской праздник», – поняла я.

Жрецы, вырвавшие Домбанг из когтей Аннура, внесут эту дату в новые календари. Каждый год в этот день другие пленники будут стоять на этих ступенях над требующей их крови толпой. Аннур назвал бы это варварством, но в таком варварстве, по крайней мере, была честность. Что ни говори, большая часть праздничных дат – в честь военных побед, триумфов какой-то династии или партии – заранее политы кровью. Просто с годами люди об этом забывают.

Едва мы шагнули из тени под молот солнца, гул толпы перешел в рев. Тысячи запрокинутых потных лиц, разинутых, словно в песне, ртов вливали душу в мелодию забытого хора.

– Впечатляет. – Эла обращалась к Руку. – Ты удерживал город, в котором все до единого тебя ненавидят.

– Здесь малая доля Домбанга, – процедил Рук сквозь зубы. – Десятки тысяч горожан сегодня попрятались – преданных Аннуру или равнодушных к древней вере. Простые люди надеются, что пожар минует их дом, не сожжет дотла. Не нас одних сегодня скормят дельте, мы просто самые заметные.

– Все равно не понимаю, за что они нас не любят. Там внизу ни один человек не знает даже, кто я такая. – Эла запнулась и поправилась. – Кроме нескольких юношей и одной женщины на редкость широких взглядов, а их я, думаю, ничем не обидела.

– Им все равно, кто ты такая, – проворчал Рук. – Тебя взяли вместе со мной. Люди придумают тысячи историй об агентах, присланных Аннуром, чтобы подавить сопротивление. Кто-нибудь дойдет даже до смехотворного утверждения, что вы кеттрал.

Он обратил ко мне острый, как осколки нефрита, взгляд.

– Ложь, как выяснилось, но это ничего не меняет. Толпе не нужна правда. Не нужна справедливость. Ей нужна ярость и мишень для ярости.

Больше он ничего не добавил, потому что и без того оглушительный рев толпы достиг новых высот.

Я обернулась и увидела троих, выходящих из окованных сталью дверей Кораблекрушения. Скрытые капюшонами фигуры ступили на широкий помост и остановились в десятке шагов за нами (нас, чтобы опустить ниже их уровня, свели по лестнице на пару ступеней вниз), и окунулись в праведную ярость толпы. Плащи на них были разных цветов – цвета штормового моря, алый и коричневый, почти черный. Я никогда не видела этих облачений – они веками были под запретом в Домбанге, – но сразу узнала по множеству передававшихся шепотом рассказов и песен. Таившиеся всю жизнь верховные жрецы вышли на свет, чтобы послать нас навстречу гибели.

Тот, что стоял впереди в бездонно-коричневом плаще, повернулся к другим, что-то тихо проговорил, и все трое картинным жестом откинули капюшоны. Мужчин я не узнала – таких полно в домбангской толпе. А вот возглавлявшую троицу женщину… ее я узнала с первого взгляда. Она сменила одежду, но трудно забыть такое властное лицо, ястребиный взор, которым она изучала нас, словно бьющуюся на палубе рыбу. Она и при прошлой встрече, будучи нашей пленницей, не гнула спину.

– Квен, – уронил Рук.

Госпожа Квен умудрилась улыбнуться, не шевельнув губами.

– Рук Лан Лак. Ты, верно, удивляешься, как оказался в цепях на пороге собственной крепости.

– Только идиот, наступив на гадючье гнездо, удивляется укусу.

– Гадюки… – Жрица повела бровью. – Священные создания.

– Безногие мешки с ядом, – отрезал Рук, – единственная задача которых – выжить.

– Даже здесь… – жрица покачала головой, – даже побежденный, в цепях, ты упорствуешь в богохульстве.

– Я скажу тебе, что есть богохульство, – ответил Рук. – Богохульство – скармливать дельте невинных людей ради утверждения своей власти.