Присягнувшая Черепу

Я усилием воли сосредоточилась на настоящем. Чуа шевелилась, беззвучно подергивалась от боли. В ее судорогах было что-то странное, неестественное. Я прищурилась, силясь разобраться в скользящих тенях. И тут, между двумя ударами сердца, ветер сорвал с луны обрывок облака, нас залило млечным светом, и я увидела. Нет, шевелилась не Чуа. Она неподвижно распростерлась в грязи. Двигался же паук величиной с мою раскрытую ладонь. Он заполз ей на живот и, сидя там, чистился, с жутковатым пощелкиванием перебирал лапами.

Я бы вскрикнула, но боль, залившая горло, душила предостерегающий крик. Изо рта вырвались только сиплый стон и струйка теплой слюны. Я приподнялась на локте, да так и застряла, зажатая в кулаке яда. Мышцы груди и плеч задрожали, дернулись и отказали, снова уронив меня в грязь и оставив задыхаться, пока под кожей догорали тысячи крошечных огней.

Когда в глазах прояснилось, взгляд нашел паука: словно закапываясь в тело, он снова и снова впивался в живот Чуа. Рыбачка судорожно вздрагивала, но не приходила в себя – слишком далеко ушла. Я снова попыталась шевельнуться, перекатиться, и опять безуспешно. Паук трудился все яростнее, вгрызаясь в Чуа с такой свирепостью, словно сражался за жизнь.

Или за свой выводок.

Я наконец узнала в нем кошмар из детских сказок. Мы называли таких «кукольники-мясоеды» за то, что их добыча начинала плясать – уплясывалась до смерти. Паучиха отыскивала больное животное – собаку, свинью… лишь бы в нем хватило мяса прокормить паучат, а сил отбиваться не было, – вгрызалась под кожу и откладывала сотни яиц. Еще полдня или около того несчастное животное чувствовало себя неплохо. Потом проклевывались из яиц крошечные паучата, принимались за еду, и тогда жертва начинала подергиваться, корчиться, даже подскакивать, словно подвешенная на ниточках безжалостного кукольника. После суток такой пляски последний прорыв, когда мириады паучат вываливались наружу, представлялся ударом милосердия – нитки марионетки наконец обрывались, даря ей свободу.

Сейчас паук ввинчивался в тело Чуа. Тонкий ручеек крови – черной под луной – стекал ей на бок. Если дотянусь прежде, чем тварь отложит яйца, рыбачку можно будет спасти. Я рывками втягивала в себя воздух, снова и снова сражаясь с собственными непослушными мышцами. Теперь мне удалось подтянуться на шаг, и еще раз, хотя при каждом натужном вдохе тело опаляло болью. Ветер подхватил мучительный стон. Я решила, что стонет Чуа, не сразу поняв, что звук вырывается из моей глотки. Грудь содрогалась, руки дергало от напряжения, но я все же дотащилась до бесчувственной женщины.

Успела. Кукольник еще буравил тело.

Я занесла слабую руку, чтобы его смахнуть – и замерла.

Граненые глазки паучихи сверкали под луной десятками драгоценных кристалликов. Она шевельнула жвалами, словно пробуя воздух на вкус. Воздух пах потом Чуа и ее кровью – эти запахи, должно быть, и привлекли паучиху. Я могла бы спасти женщину – отогнать тварь, не подпускать ее, пока рыбачка не очнется. Кукольники недаром нападали на больных: они, хоть и крупные, были не так опасны, чтобы справиться со здоровой добычей. Я могла бы спасти Чуа жизнь, но, когда уже занесла дрожащую руку, в голове зародилась новая мысль.

«Дай ей умереть».

Разве я не слуга Ананшаэля? Разве эта паучиха – не его слуга? Лежа на жесткой земле, слепая от боли, я молилась Ананшаэлю – и он ответил на молитву. Мне представились проклевывающиеся в теле рыбачки сотни яичек, новорожденные существа, пирующие в темноте, пожирающие ее кровь и мясо, раздирающие их, пока не наберутся силы, чтобы продрать кожу, вырваться из черных развалин тела. И это тоже деяние моего бога. Такое происходит в дельте ежедневно, тысячи раз на дню. Кто я такая, чтобы спорить? Тем более если могу обратить происходящее к своей цели, подчинить своему служению.

Я медленно опустила руку.

Паучиха смотрела на меня. Не представляю, что она видела в темноте, но ее сверкающие глазки не отрывались от меня, даже когда тварь замерла, откладывая яйца. Ужас меня покинул. Она была прекрасна, эта паучиха – стройная, длинноногая, великолепная в чистоте целеустремленности. Она, как и отравившая меня утром змея, как разрубленный мною в селении Вуо-тон крокодил, как кинувшийся на меня в детстве ягуар, была созданием дельты и, как и я, смиренной и щедрой служительницей смерти. С самого возвращения в Домбанг я тщилась стать тем, чем не была, найти в себе незнакомые чувства. Что понимала в любви эта паучиха? Что ей до любви?

Иногда довольно быть тем, что ты есть.

– Давай, – шепнула я ей. – Делай свое дело.

Я ждала, что она убежит, закончив кладку. Нет. Вытянув тело из пробуренной в боку Чуа ямки, она несколько раз шатко, неуверенно шагнула и свалилась наземь. Об этом я забыла. Кладка яиц – последнее дело кукольника. Паучиха не видит, как вырывается на свет ее потомство, не видит, как растут паучата.

Я протянула руку, взяла в ладонь и подняла к луне дернувшееся в последний раз тельце: умелые, ласковые руки Ананшаэля уже развоплотили ее. Я еще держала труп, когда меня снова накрыла темнота.