Присягнувшая Черепу

Наконец жажда и малая нужда согнали меня с кровати. Я подошла к окну, распахнула ставни. Солнце уже поднялось довольно высоко и бледно пробивалось из-под низких туч. Утро в Домбанге всегда мутное – кухонный дым смешивается с речным туманом. Уже становилось жарко. Помочившись в ночной горшок и выхлебав половину из глиняного кувшина с водой, я пристегнула ножи, влезла в легкие полотняные штаны и шелковую рубашку и пустилась на поиски завтрака.

Коссал уже сидел за столиком на самом краю гостиничной площадки. Перед ним исходила паром чашка та, а он, забыв о напитке, не отнимал от губ деревянную флейту. Я всего несколько раз слышала, как он играет, хотя мы оба большую часть жизни провели в Рашшамбаре. Чаще он занимался музыкой в горах, наедине с собой, флейтой и большим кувшином воды, исчезая порой из крепости на несколько дней. Застать его с флейтой здесь, среди рассевшихся в двух шагах людей, было примерно как обнаружить на лавочке дикого скального кота, лакающего молоко из винного бокала.

По-моему, то же чувство Коссал вызывал у других гостей. Те, конечно, не подозревали в нем жреца, и все равно то и дело стреляли глазами в его сторону и снова пугливо отводили взгляд, как будто видели в старике нечто чужое, незнакомое и, возможно, опасное, какую бы прекрасную музыку он ни исполнял. Коссал словно не замечал всеобщего внимания. Он играл с прикрытыми глазами, выдувая из флейты тонкие, как струйки дыма, ноты – так же, как играл в одиночестве на высоком скальном уступе в Анказе. Скоро я распознала в песне старинный мотив местного танца, только исполнялся он в медленном темпе, так что паузы между нотами казались такой же неотъемлемой частью мелодии, как звуки.

Доиграв, жрец отложил флейту, но глаз не открыл. Мужчина и женщина за несколько столиков от него забили в ладоши. Старик насупился.

– Должен признаться, – пробормотал он так тихо, что и я едва расслышала, – в сильном искушении отдать всех хлопающих богу.

Я вгляделась в морщины на его лице, потом обернулась на ту пару и послала им улыбку, надеясь не раскрыть им перспективы пасть на месте от руки жреца Ананшаэля.

– Они любят музыку, – осторожно предположила я.

– Если любят, могли бы не шуметь.

– Но ведь песня закончилась.

По воде под нами заплескали весла. Чуть ниже по течению, у гостиничной пристани, скрипнули причальные канаты. Тонко закричали рассерженные чайки.

Коссал открыл глаза:

– Откуда ты знаешь?

– Ты доиграл последнюю ноту. И отложил флейту.

– А если я снова ее возьму? – вскинул жрец косматую бровь.

Он поднял инструмент, быстро облизнул губы и снова заиграл, вдыхая жизнь в полированную деревянную трубку и вслушиваясь в ее звучание. Лился тот же танец, но теперь прежняя мелодия обернулась посланным в мир криком, а эта, новая – долгожданным ответом на призыв.

– Остерегайся утверждать, – заговорил он, отложив наконец флейту, – будто что-то закончилось.

Вот и пойми его…

Та пара снова захлопала. Коссал скрипнул зубами и поднес к губам чашку, отхлебнул горячего та.

– Прошлой ночью я принесла четвертую жертву.

– Называющего имена. Эла мне рассказала.

– Откуда она узнала? – опешила я.

– Она – твоя свидетельница. Говорит, ничего себе выдалась ночка.

Я прикинула: мы так сосредоточились на погоне за лодкой, что оглядываться мне было особо некогда. Не так сложно было за нами проследить.

– А сейчас она где? – спросила я.

– Спит, надо полагать. Эта женщина храпит, как пьяный боров. Слышала ты?..

– Берусь оспорить это определение, – оборвал его речь голос Элы.

Я обернулась навстречу спешащей к столику жрице. На ней был новенький ки-пан – оттенка зеленого нефрита с черной отделкой, с разрезами в тонком шелке – еще короче давешнего наряда. Казалось, в маленьком мешке, с которым она вышла из Рашшамбара, скрывался неистощимый запас платьев. А если она покупала их здесь, то уже потратила годовой заработок местного рыбака.

Она ловко скользнула за стол и призывно махнула рукой прислужнику.

– Я абсолютно уверена, что если сплю, то сплю тихо, как нежная голубка среди паутинок. – Пропустив мимо ушей насмешливое фырканье Коссала, она обратилась ко мне: – Я говорю «если сплю», потому что в последнее время мне не до сна: сопровождаю нашу прыткую козочку по всему этому прекрасному городу.

Щелчком открыв резной веер, она принялась обмахивать лицо.

– Право, это так утомительно.

Я присмотрелась к жрице. Изнуренной она не выглядела. Скорее походило на то, что тихие часы перед рассветом она провела в ванне, после чего накрасила лицо и умастила смуглую кожу до теплого блеска. Ниспадающие на плечи тугие кудри до сих пор не просохли. И благоухала она сиренью и лавандой.

– Как ты за нами угналась? – спросила я и успела еще прежде, чем вопрос слетел с языка, пожалеть о своей глупости.

Эла повернулась к Коссалу и с подчеркнутой озабоченностью заметила:

– Бедняжка недурна собой, но глуповата.