Приснись

— А ты знаешь, что многих поэтов той эпохи мы знаем под псевдонимами? Тебе о чем-нибудь говорят фамилии Кауфман, Гангнус, Петкевич?

Я качаю головой не только для того, чтобы угодить ему и подбодрить, мне и в самом деле неизвестны эти люди. Его лицо расплывается в улыбке:

— Петкевич — это Роберт Рождественский.

— О?

— Ну да. Его отец — поляк Станислав Петкевич. Они вместе с матерью Роберта сражались на войне, но он погиб незадолго до победы. А она вышла замуж за Ивана Рождественского, своего однополчанина, который усыновил Роберта и дал ему свою фамилию.

— Надо же… А Гангнус? Такая необычная фамилия…

— Не поверишь! — смеется он. — Это Евтушенко.

— Который Евгений?

— Он самый. Его род — прибалтийские немцы. Но мать поменяла сыну фамилию, когда возвращалась из эвакуации в конце войны. Дала ему свою девичью — от греха подальше… Тогда к украинцам относились куда лучше, чем к немцам.

Я пытаюсь вспомнить:

— А кого ты еще назвал?

— Кауфман. Это Давид Самойлов.

— Серьезно?! Прекрасный поэт. Значит, он не Самойлов на самом деле?

— Он взял псевдоним в честь своего отца — Самуила. Слегка изменил на русский манер.

— Понятно почему…

Гоша кивает:

— А еще Галич на самом деле был Гинзбургом. Асадов — это Асадьянц. Юрий Визбор носил фамилию Визборас. У всех были разные причины решиться на такой поступок…

У меня уже все путается в мыслях:

— А почему мы вообще говорим о шестидесятниках?

Остановившись, Гоша осторожно поворачивает меня к себе и произносит так серьезно, что у меня мурашки разбегаются по плечам:

— Потому что сегодня ты напомнила мне ту великую эпоху, когда люди чувствовали себя свободными и смелыми. Прости за пафос… Но ты — просто невероятная, Жень. Прошу тебя, будь со мной…

* * *

Ну вот я и освободился от груза, который сам на себя навесил, точно камень на шею…

Только в омут не шагнул. Застыл на краю, вмерз в берег, который за это время покрылся снегом — декабрь кончается. Последние слезы года леденеют на лету… Он был препоганым, этот год, если разобраться, но у меня нет особых надежд на то, что следующий чем-то порадует. С чего бы? Разве я что-то изменил в своей жизни?

С того дня, когда по дороге домой после музыкального бунта Женя протянула руку Гоше (в глобальном смысле!), она больше ни разу не приснилась мне. За нее я спокоен… Хотя и не уверен до сих пор, что Женя Ширина существует на самом деле.

Я даже не понял из своих обрывочных сновидений, в каком городе ее поселило мое воображение. Если это его проделки! Пытался искать, просматривая снимки сибирских городов и даже школьных концертных залов, только ни одна картинка так и не совпала с тем, что мне запомнилось. Смутно, расплывчато, замыленно…

Ну да ладно, решил я, проведя без снов пару ночей. У Женьки теперь все хорошо, она больше не одинока. Этот Гоша, кажется, и впрямь без ума от нее… Надо же, и в такую можно влюбиться! Чудак. Дай бог им счастья!

А через неделю я ощутил себя кроликом, болтающимся в бездонной черной норе. Я не мог ни выбраться наружу, ни приземлиться на дно. Пять дней в неделю исправно являлся в офис, отвечал на звонки и сам кому-то звонил, успешно проводил переговоры, заключал сделки. Все как всегда. Все как всегда…

Во время одного из совещаний я от нечего делать листал ленту в сети и прочел отрывок из Чехова, от которого стало совсем тошно: «Мне было тогда не больше двадцати шести лет, но я уж отлично знал, что жизнь бесцельна и не имеет смысла, что все обман и иллюзия, что по существу и результатам каторжная жизнь на острове Сахалине ничем не отличается от жизни в Ницце, что разница между мозгом Канта и мозгом мухи не имеет существенного значения, что никто на этом свете ни прав, ни виноват, что все вздор и чепуха и что ну его все к черту».

Вот чего мне хотелось сейчас больше всего: послать все к черту и шагнуть из окна нашего небоскреба… Смешно, но отец сейчас как никогда был доволен моей работой, а подчиненные меня обожали. Я же чувствовал, что умираю в этой пустоте.

Оказывается, Женина жизнь придавала смысл моей собственной, хотя я, не участвуя, только наблюдал за тем, как из милой толстушки, готовой взрастить добро даже в пустыне, но не способной защитить росток от грубого ботинка, она превращалась в настоящего борца. И я тосковал по ней, как по любимой сестре, которой у меня никогда не было…

— Приснись, — просил я каждый вечер, будучи пьяным в дымину.

Даже когда под боком лежала красивая юная девка (надеюсь, совершеннолетняя!), с которой я только что испытал потрясающий оргазм, снова и снова рвалась наружу это идиотская мольба:

— Приснись…

Почему? Зачем это мне? С какой стати я все пытался угадать: видит ли меня Женя? Или я ей больше не интересен? Она-то нашла свое счастье… Пухлое, уютное счастье.

Фу, гадость какая!

Однажды я заметил, что перестал брать с собой фотоаппарат, даже если выбирался на прогулки. Да и выходил из дома все реже: Москву заполнили унылые дожди со снегом, который ничуть не походил на киношный — медленный и крупный. Этот мелко колол лицо и все равно не дал бы ничего толком снять.